Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди Страница 45

— Песенника уложил, а двое, что с ним были, ускакали на ту сторону, в степь. Стрелял и в них. Не меткий я еще стрелок… — И Хвиной рукавом и шапкой долго вытирал шею, лоб и заросшие щеки.

Наташка молчала. Прислушавшись, убедилась, что страшная песня и в самом деле умерла. Напоминал о ней только пожар, разгоравшийся на подворье Бирюковых. Зареченских активистов дома не было, и никто не спешил тушить огонь.

— Эти, что ускакали, дадут знать другим… — заговорила было Наташка.

Хвиной понял ее с полуслова.

— До утра, Наташка, быть нам с тобой на часах. А утром обязательно придет хорошее: речка теперь не помеха… Нашим придет подмога. Соломы ты натаскала… Кто знает, может еще доживем с тобой до утра.

И они пошли к амбару.

Петька только сделал вид, что послушался Наташки и через леваду отправился в Кучарин. В действительности, дождавшись удобного момента, он пронырнул в хату, захватил шерстяную дерюгу и забрался на чердак. Там были сложены связанные в большие мотки волокна обмятой конопли. Он подтянул их поближе к проему под крышей, сделал себе постель и улегся. Около него лежало его оружие — палка, которой он обычно усмирял свинью и Букета, враждовавших около корыта с помоями.

Петька вообще-то не лез в драки, не хвалился перед товарищами ни силой, ни ловкостью, да и хвалиться ему в этом смысле нечем было… Не был он ни храбрым, ни воинственным человеком. Но минувшая неделя весны заставила его понять, что на то, что стало ему самым дорогим в жизни, с шашками, винтовками и револьверами пошли враги. От отца Петя перенял сердечное уважение к Андрею Зыкову, а бандиты убили его. Иван Николаевич Кудрявцев, Филипп Бирюков, Ванька — все они были защитниками нового порядка, такого, при котором Петька почувствовал себя хорошо и свободно и в школе, и дома, и на улице хутора, и даже на Дедовой горе, куда взбирался, чтобы прокатиться в санях или в салазках… Филиппа чуть было не убили. Останутся ли живы товарищ Кудрявцев, Ванька и все, кто поскакали за кочетовцами?.. А чем кончится эта ночь для отца и для Евсевны?.. Что у него в жизни останется, если эти люди погибнут? Что с ним будет, если и те, что уехали в Кучаринский, не вернутся оттуда?.. Пусть его не убьют, но зачем ему жить с теми, кто отнимет у него все радости жизни?..

С такими мыслями, с таким недетским грузом на сердце Петька в эту ночь так и не смог заснуть. Он знал, что делали отец и Евсевна, чутким ухом улавливал многое из того, о чем они говорили, о чем тревожились. В те минуты, когда песня Ковалева слышалась на самых ближних подступах к Андрееву саду, когда отец побежал навстречу этой песне, а Наташка стала сносить к амбару солому, Петька выскочил из постели и ждал момента, чтобы броситься на помощь. Он не представлял себе, как будет помогать, но знал, что будет делать это, не щадя сил и жизни.

Вот и заря занялась. Теперь Петя уже хорошо видел отца и Наташку. Оба надели под утро дубленые шубы. Отец все ходил взад и вперед с винтовкой под мышкой, Наташка, взобравшись на кучу камней, не отрываясь глядела на выгон…

Может, заря успокоила Петьку, может, усталая, но деловая походка отца или Евсевна, на лице которой не было никакой тревоги? Но глаза Петьки закрылись, и он крепко заснул, не чувствуя сырой прохлады весеннего утра, не ощущая на похудевшем белобрысом лице игры солнечных лучей, пробравшихся к нему сквозь круглое отверстие карниза.

…Петьку разбудили оживленные голоса. Вскочив, он приник к отверстию, изумленный всем, что видели его глаза, что слышали уши. Разбрызгивая в стороны мутную воду, во дворе, прямо в луже, плясала Евсевна. Шуба ее валялась тут же.

Отец, открывая дверь амбара и выпуская на волю Матвея и Семку Хрящева, громко напутствовал:

— Амнистия вам дается! Отправляйтесь по домам! Извиняйте, что не на перине спали!

За двором, среди запряженных волов, среди повозок и привязанных к ним коров и телок, стояли вернувшиеся в хутор зареченцы.

Мавра, смеясь, кричала Наташке:

— Ванькины сапоги пожалей! Изорвешь начисто!

— Не жалей! Любой изъян в сапогах берусь залечить! — возразил дед Никиташка.

— Дед Никиташка, а мои сапоги залечишь?.. Гляди же! — погрозилась Ульяшка и пустилась в пляс, приговаривая: «Послала мене мать за белою глиною; пошла, принесла в подоле детину!»

И вдруг все затихло около Хвиноева двора и около общественного амбара. Петька не сразу догадался, почему это произошло. Все обернулись к речке. Взглянув туда, Петька все понял: от мельниц к хутору, выстроившись по четыре в ряд, ехали конные. За ними тянулась подвода с какой-то странной кладью, похожей издали на невысокую клеть, сбитую из тонких жердей.

— Вон в той, значит, клетке и везут наши Кочетова. Как вам в Кучарине сказал, так оно и есть, — услышал Петька голос Наума Резцова. Держа заседланную лошадь за повод, он стоял рядом с отцом и зареченцами. — Конвоирует его Филипп Иванович. Палаш у него наголо, — вон как сверкает на солнце! А вы не верили, боялись возвертаться… Филипп в большом гневе: Аполлона не догнали, Гашку не нашли…

Но вот и Наум умолк, прислушиваясь вместе со всеми к песне, которую за речкой затянули два голоса — Ивана Николаевича Кудрявцева и Ваньки:

Ай да, вот и не шуми, шумка…

И старая казачья песня про Степана Разина, подхваченная двумя десятками простуженных мужских голосов, стала медленно надвигаться с выгона на Осиновский хутор. Притихшие люди слышали каждое слово этой знакомой песни о славном атамане, которому «заутро ответ держать» перед царевыми судьями, а сегодня он «думу думает», как станет держать его, когда спросят: с кем бражничал, с кем разбойничал?..

…Я не бражничал, не разбойничал, —

отвечает Разин, —

Корабли разбивал я бояр да купцов…Голытьбу я на бой водил…Голытьбы-то моей да моих товарищейДа счесть — не перечесть…

Петька сидел и плакал. Из сверкающих радостью глаз медленно скатывались на щеки слезы, а обветренные губы шептали:

— Какая она хорошая, советская власть… Но почему же так трудно ее завоевывать?!

Многое-многое вкладывал Петька в эти слова: и то, что отца и Евсевну минула беда, и то, что зареченцы благополучно вернулись домой, и то, что речка Осиновка, сильно ввалившись в берега, словно вспыхивала на переезде под ногами рыжего коня, на котором первым переправлялся товарищ Кудрявцев… Вкладывал Петька в эти слова и горячее сожаление о том, что дядя Андрей Зыков ничего сейчас не видит, и что с Гашкой, наверное, случилось несчастье, и что Степан Разин никогда не будет живым…

На тесной земле

Коля Букин был тучноватый белобрысый мальчик с такими большими глазами, что Петя в шутку говорил ему:

— Глаза у тебя, Колька, стосвечовые!

Походка у Коли была неторопливой, переваливающейся, и Петя, когда надо было спешить, укорял его:

— Тебе, Коля, на беговой дорожке рекорды устанавливать.

— Ага. Только на большую дистанцию, — усмехаясь, отвечал Коля, но шагу не прибавлял. — Ты, Петя, легкий, длинноногий. Тебе не трудно быстро ходить. Ты в отца.

Чтобы не обидеть мать, Петя говорил:

— А глаза и волосы у меня мамины — черные.

Не только походкой и внешностью отличались ребята друг от друга. Петя в минуты волнения любил сказать красивое слово…

На уроке литературы читали из «Разгрома»:

— «…Бакланов, держа в одной руке револьвер, а другой крепко вцепившись в лошадиную холку, так, что на ней явственно отпечатались короткие мальчишеские пальцы, напряженно смотрел в ту сторону, откуда прозвучал залп. И его наивное скуластое лицо, слегка подавшееся вперед, выжидая приказа, горело той подлинной и величайшей из страстей, во имя которой сгибли лучшие люди из их отряда».

Петя шепнул другу:

— Коля, человечина этот Бакланов!

И Петя постарался показать, как трудно говорить ему о Бакланове за тесной ученической партой.

А Коля Букин, не отрывая от преподавателя больших глаз, задумчиво слушал, положив пухловатые ладони на парту.

Дочитывается последняя страница чудесного романа о красных партизанах гражданской войны… Бакланов убит. Их осталось вместе с командиром девятнадцать человек. Отряд лесом уходил дальше. Каждому из оставшихся в живых «нужно было жить и исполнять свои обязанности».

Книга была закрыта. Семиклассники, оживленно разговаривая, выходили в коридор. И только теперь Коля Букин сказал Пете Стегачеву:

— Храбро воевали люди за советскую власть. Особенно Бакланов.

Помолчал и добавил:

— Сбоку кому-нибудь бы выстрелить в того белого, что целился в него.

Петя других слов и не ждал от своего друга. Он знал, что его товарищу и сны снились совсем другие. Петя часто во сне летал, а Коля много раз во сне взбирался на высокую гору и потом рассказывал об этом Пете: