Григорий Полянкер - Учитель из Меджибожа Страница 46

Едкая усмешка заиграла на иезуитском лице.

— Знание немецкого языка еще не является доказательством, что человек немец или фольксдойч… Есть евреи, юден, которые отлично разговаривают на немецком языке. Но я их не могу причислить к чистой арийской расе… Русские шпионы, партизаны неплохо изъясняются по-немецки… — И, уставившись долгим взглядом на опешившего солдата, сказал: — Послушайте, а Лазутин — это не еврейская фамилия? Не еврей вы? Не коммунист, не комиссар?

Тот состроил оскорбленную гримасу:

— Герр капитан, я, право, не заслужил, чтобы меня оскорбляли. Достаточно пролил крови за наше общее дело… Большевики, комиссары, всякие евреи моего родного отца замучили в сибирских лагерях, а любимую матушку Гертруду Кауфман, значит… Это мой отец Лазутин, а матушка Гертруда Кауфман… Вы должны знать.

Хотел пустить слезу. Но, как на грех, его в эту трагическую минуту охватило желание рассмеяться, и он с большим трудом сдержал себя…

— Так… Так… Гертруда Кауфман, говоришь? — насторожился капитан. — Прекрасная фамилия… Чисто немецкая, знатная. А себя ты назвал Петром Лазутиным… Тебе что же, Кауфман не нравится?..

— Как же, очень нравится! Замечательная фамилия. Но отец мой наполовину русский, наполовину немец. В Чека ему приказали забыть немецкую речь… При рождении, герр капитан, не я себе выбрал фамилию… Это комиссары заставляли всех фольксдойч менять немецкие фамилии на русские…

— Да, был бы ты Кауфманом!..

— Я готов доказать в бою, что в моих жилах течет пятьдесят процентов немецкой, то бишь арийской, крови… Правда, в госпитале мне сделали переливание крови… Теперь у меня девяносто процентов арийской крови… Еще ранят — будет сто!

— Ладно, пошлю тебя к доктору, пусть проверит…

Петр Лазутин побелел. Этого только не доставало! Чтобы доктор установил, каких он кровей. И, растерянным взглядом посмотрев на капитана, сказал:

— В такие тяжелые дни, когда фатерлянд в опасности, я не имею права тратить время на хождение к врачам. Я должен немедленно попасть на фронт… Хочу мстить русским и евреям, комиссарам и прочим врагам фюрера и рейха. И я готов даже не искать своей команды, а сразу пойти туда, куда требует фатерлянд… И докажу, что я патриот, хотя только пятьдесят процентов немецкой крови течет в моих жилах…

Зазвонил телефон, и капитан повернулся к аппарату. Его срочно вызывали куда-то. Петр Лазутин заволновался, не знал, что для него лучше, что хуже.

Капитан схватил фуражку и бросился к дверям. Но, заметив, что там все еще стоит, вытянувшись в струнку, солдат, отставший от части, смерил его быстрым взглядом. Подбежал опять к столу, снял трубку:

— Лейтенанта Айнциге!.. Яволь… Шнеллер! — Он поиграл трубкой, снова посмотрел на солдата: — Значит, мать Гертруда Кауфман?.. Да, была у меня перед войной одна знакомая Кауфман. Не на Волге, нет! На Одере… Эх, погуляли мы с ней!.. А может, это родственница твоей матери?

— Вполне возможно! Моя матушка Гертруда Кауфман очень часто рассказывала, что у нее много родичей на Одере… Очаровательные женщины… Может, то и была дочь моей тетушки, герр капитан… — усмехнулся Илья.

— Послушай, Айнциге, лейтенант Айнциге! — подул капитан в трубку. — Тут у меня один бродяга отбился от своей команды. Говорит: он фольксдойч. Мать его Кауфман… А он Лазутин… Ты, кажется, просил у меня переводчика? Ну так вот, прощупай этого малого. Может, тебе он пригодится на хозяйстве. Решай поскорее! Да, да, свободен… Ищет свою часть… Отстал недавно… Из госпиталя… Чтобы не болтался по дорогам и чтобы его кто-то не шлепнул, возьми его! Он сейчас зайдет к тебе. Познакомься, поговори… Он тебе все расскажет!

Бросив трубку, он повернулся к солдату:

— Ну вот, пока пристроил тебя… Но смотри, чтоб ты меня не подвел. Если будет что не так — согну в бараний рог. Ты сюда сам пришел?

— Сам… Сам пришел к вам, герр капитан!

— Марш к лейтенанту Айнциге.

— Яволь…

Пройдя мимо часового, кивнул ему головой, пробормотал что-то невнятное.

Тот хотел было задержать его — как так, без разрешения уходит? Но в дверях показался капитан, и часовой вытянулся во весь рост.

Петру Лазутину теперь оставалось одно: узнать, кто такой этот лейтенант Айнциге, которому капитан звонил, как своему человеку.

Нельзя сказать, что лейтенант Эмиль Айнциге имел большие боевые заслуги перед рейхом и фюрером. Правда, он сделал несколько обычных доносов на сослуживцев из строительной конторы, и их отправили в Дахау, чтобы набрались ума-разума… Больше, кажется, у него за душой ничего полезного не было.

Сам без пяти минут техник-строитель, Айнциге работал на военной стройке. Это был чистейший ариец лет пятидесяти, ограниченно годный к строевой службе.

Внешне он как раз имел вид солидного человека, чуть излишне располневшего, с лицом, с глазами чистокровного пруссака с большим гонором. Но проклятая одышка, не-прекращающийся кашель и то, что во время разговора он оплевывал стоявшего перед ним собеседника, помешали занять солидное положение в третьем рейхе.

В душе он как раз радовался, что его не погнали на фронт, в Россию, особенно после страшного поражения под Сталинградом. Но для вида подчас напоминал высокому начальству, что, несмотря на свои болячки, мучается, терзается, ибо в такое тяжелое для фатерлянда время торчит в тылу и занимается черт знает чем. И доигрался!

В те дни, когда фюрер объявил траур по случаю разгрома на Волге и фашисты лили слезы, на одном из митингов черт дернул Эмиля за язык, и он выскочил со спичем, что, мол, был бы счастлив, если бы фюрер отправил его на фронт.

Когда пришел домой, жена и теща набросились на него с упреками. Устроили ему такой концерт, что, кроме грудной жабы и сильной одышки, приключилась еще одна беда — от страха стал заикаться. Врачи успокаивали его: заикание, мол, у него сугубо временное, оно появилось на нервной почве, то есть от трусости. Но это ничего: с окончанием войны все пройдет. К тому же ему даже крупно повезло. При теперешних делах в стране и на фронте многие немцы стали заикаться, кажется, даже сам фюрер… Так вот, во-первых, от заикания еще никто не умер. Кроме того, его не пошлют сразу в боевое подразделение, где надо громко командовать, поднимать людей в атаку, вселять в них бодрый дух, провозглашая на поле боя патриотические лозунги: «За фюрера, за фатерлянд, вперед, не жалея жизни!» Должно быть, его определят в тыловую часть. Будет считаться, что он воевал. А с него там, в тылу, ни одного волоса с головы не упадет.

Так оно и получилось. За глубоко патриотическую речь на том злосчастном митинге начальство тут же присобачило ему звание лейтенанта. А что касается работы на фронте, то бог миловал. Жена Айнциге — первейшая маникюрша в Мюнхене — слыла отпетой сплетницей и ведьмой, обслуживала жен генералов и вообще всевозможной знати в рейхе. При таких связях и протекции ей ничего не стоило сделать так, чтобы великого патриота, добровольца не отправляли в боевую часть, а пристроили куда-нибудь подальше от передовой.

Это, собственно, и привело его в город Запорожье, он стал небольшим начальником в лагере военнопленных, иначе говоря, пятой спицей в колеснице.

В своих письмах к благоверной он хвастался: находится, слава богу, вне опасности, за тридевять земель от передовых позиций, так воевать можно хоть сто лет. Но что же, при такой работе, где каждый паршивый фельдфебель, любой ефрейтор могут тебя понукать и ругать последними словами, крестов и медалей не заработаешь, высоких чинов — тем более. И было бы совсем недурно, если б она поговорила со своими клиентками. Пусть, мол, их высокие мужья замолвят за него словечко.

И что вы думаете — помогло! Не имей, говорят, сто друзей, а имей одну жену-маникюршу!

Пока он вел переговоры, фронт переместился, вернее, «выровнялся», до Днепра. И город, который был раньше у черта на куличках, оказался прифронтовым, русские не оставляли его в покое, авиация налетала сюда несколько раз на день!

Он уже жалел, что написал об этом жене и та побеспокоилась о нем, нашла протекцию… Уж лучше было сидеть, набрав воды в рот. И на тебе! Во время этой страшной кутерьмы, когда никто не знал, на каком свете находится, протекция сыграла свою роль. Его заметили, будь оно проклято!

Первым делом его хотели отправить на передовые позиции. Но не смогли с ним договориться, так как во время беседы в отделе кадров он, заикаясь, заплевал всех слюной.

Кончилось все довольно плачевно: решили назначить его на самостоятельную работу в лагерь военнопленных.

Лагерь был размещен неподалеку от города в бывших казармах строителей — длинные полуразбитые деревянные строения. Много лет назад их собирались разобрать на дрова. Теперь здесь размещались военнопленные, которых днем и ночью гнали на земляные работы — строили оборонительную линию.