Алексей Ивакин - Десантура Страница 46

Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надёжно.

А к рассвету были у немецких фронтовых позиций. У тыловой линии траншей. Дымились трубами блиндажи, время от времени бегали какие-то зольдаты в шинельках. впереди изредка взлетали султанами взрывы наших снарядов. НАШИХ! Время от времени где-то вспыхивала и тут же затихала пальба.

Степанян внимательно разглядывал, со товарищи, места - где можно проползти ужом, а где метнуться броском.

- Люб, а Люб!

- Чего, Ваник? - они уже давно перешли со званий на имена. Звания будут потом. Дома.

- Ну-ка переведи, о чем немцы говорят?

Манькина вслушалась в гортанно-картавую речь немцев.

- Ждут Эрика какого-то. Тот в тыл пошёл. За вином. Если не вернется, Вилли очень расстроится.

- Почему?

- У Вилли - день ангела. Вроде так.

- А почему может не вернуться? - настойчиво продолжал расспрашивать Любу Степанян.

- А ты пойди и спроси… - отбрила она. - А… Вот… Подожди… Советские головорезы, мол, в тылу шалят. Десантников поминает, зараза.

- Хорошая идея… - задумчиво сказал Култышев. - Ангелами на башку ему свалиться…

Ваник показал Гоше кулак и они отползли подальше в лес.

А потом долго лежали без движения и время от времени переговаривались.

- Вернусь - первым делом яичницы нажрусь. Чтобы из полдюжины яиц. Не меньше, - мечтал шёпотом Мишка.

- А я - в баню, - в унисон ответила ему Люба.

- Нафиг, я сначала высплюсь. Приду в тепло, упаду и высплюсь, - улыбнулся Гоша. - А ты , Ваник?

- А я заявление в партию подам, - вздохнул Степанян. - На восстановление.

- А тебя что, исключали, что ли? - приподнялась на локте Люба.

- Не так. Не приняли. Я заявление подавал…

- За что не приняли-то? - в один голос спросили Култышев и Кузнецов.

- У меня взвод перед выходом сюда две банки спирта выпил. Из НЗ. А виноват кто? Виноват командир. Недосмотрел. Халатность, - в черных глазах младшего лейтенанта засветилась армянская печаль. - Их-то я отругал. А вот на партсобрании мне и отказали. Хорошо Мачихин, комиссар наш, заступился. Хотели вообще в пехоту перевести. Но в итоге условный срок мне назначили. Мол, после выхода будут зявление рассматривать заново. Дали время для реабилитации. А я вот… Взвод потерял… Эх, какие парни были! Один я остался…

- Ваник, ты не расстраивайся! - осторожно погладила его по плечу Люба. - Мы же с тобой! Мы за тебя поручимся!

- Вы же не партийные? - повернулся к ней Степанян.

- Мы - комсомольцы, Ваник. И мы - десантники. Мы за тебя поручимся.

- Спасибо вам, ребята…

После они замолчали. Просто сил не было говорить. Просто смотреть как солнце медленно плывет на закат, как капают с еловых лап слезинки весны сорок второго года, как перелетают с ветки на ветку птицы, радуясь новому теплу. И где-то за всем этим стрельба, взрывы и крики войны. Страшной войны. Великой войны. Отечественной войны.

А с наступлением темноты они поползли по заранее намеченному пути, минуя дозорных. А немцы здесь нарыли лабиринтов как кроты. Зарылись в новгородскую землю по самые уши. Иногда траншеи было невозможно обойти. Тогда на свой страх и риск бойцы перепрыгивали их. Им везло как никогда. Немцы сидели в блиндажах почти не высовывая нос. Правда один раз какой-то немец выполз из своей ямы и стал мочиться метрах в двух от затаившихся в воронке десантников. Не заметил.

Не заметил и часовой в следующей линии траншей, когда они проползали по крыше блиндажа. Люба даже не удержалась и погрела руки о горячую трубу печки. Совсем секундочку, совсем чуть-чуть. И чуть не уронила шаткое сооружение.

Но обошлось.

И вот подползли к первой линии немецких траншей. Осталось самое опасное. Здесь немцы должны быть настороже.

И точно. Ходили туда-сюда, заразы. Перекрикивались.

Степанян долго лежал в воронке, выглядывая - когда же немецкие часовые разойдутся подальше друг от друга. Не случалось. Тогда он тихонечко сполз вниз и подозвал бойцов к себе. А потом горячо зашептал:

- Гоша, ты слева пойдешь, Миша - справа. А ты, Любонька, за мной. Как только траншею перескочим - беги сломя голову вперёд, я прикрывать буду.

- А если мины? - шепнул ему в ответ рассудительный Миша.

- Как там у вас говорят? Свинья не выдаст - Бог не съест?

- Наоборот…

- Лучше на мине, чем немцам в руки, - твердо ответила Люба.

- И я про тоже, так что бежать всем. А для начала фрицам фейерверк устроим…

Через несколько минут Степанян звонким от напряжения голосом крикнул:

- Хенде хох, дойче швайне!

И гранаты - одна за другой - полетели в немецкие окопы. А потом бойцы рванули вперёд, крича что-то нечленораздельное. Кисло запахло сгоревшим тринитротолуолом и сыро - взметнувшейся землей. На пути Ваника из траншеи некстати высунулась фашистская голова. Не раздумывая, младший лейтенант пнул ее ровно футбольный мяч. С головы немца слетела каска, зазвенев железом по изрытой земле. А немец просто хрюкнул и упал в черный зев траншеи.

Перепрыгнув через нее, Ваник развернулся спиной вперёд и открыл огонь из своего 'ППШ', целясь не столько по суетящимся силуэтам, сколько куда-то в сторону траншеи. И яростно матерился на двух языках, оскалив зубы. Мимо него, задыхаясь, пробежала Люба, где-то мелькнули силуэты Гошки и Мишки. А он бил и бил короткими очередями, пока не опустошил диск. После чего упал, быстро вставил новый и снова открыл огонь, прикрывая товарищей.

Каким-то шестнадцатым, неосознанным чувством вдруг заметил, что его дергают за ногу. Он оглянулся, ободрав волдыри обморожений на щеке о взрыхленную землю. Оказалось, что это Люба.

- Уходи, дурочка, я прикрою! Важел, кин, важел!

- Ползи, бестолковый! А-ну ползи, я сказала!

Она даже привстала на колени, чтобы заставить Ваника ползти.

Он вдруг испугался за нее, увидев, как по черному небу черкают - совсем рядом с Любой - злые трассера немецких пуль. Он пополз к ней, но не успел. Красный трассер вдруг вспыхнул цветком на ее груди. Он приподнялся и ощутил вдруг удар в пятку. Но боли не почувствовал, просто решил, что куском земли от взрыва прилетело. Поэтому он просто вскочил, отбросил автомат и, подхватив Любу Манькину на руки, побежал, крича и ругаясь, перемеживая русские и армянские слова.

Он бежал, неся на руках девчонку, перепрыгивая воронки и бугры, перескакивая через тела людей. Что то сильно било его иногда в спину, в ноги, но он все равно бежал, не разрешая себе спотыкаться.

И потерял сознание только тогда, когда упал на руки бойцов четыреста двадцать седьмого стрелкового полка.

А пришёл в себя лишь через несколько дней в прифронтовом госпитале. Шесть ранений - шесть! - не убили веселого армянина. И первым делом он спросил - как там Люба, Миша, Гоша?

Оказалось, что вышли все. Правда, все раненые. С мужиками он встретился позже. Когда смог ходить. А вот Любу так никогда и не смог повидать. Ее переправили далеко в тыл. Ранение было слишком тяжелое. Огненным трассером в ее маленькую грудь. И после они не встретились. Никогда более. Потому что до Победы ещё осталось долгих тысяча сто двадцать семь кровавых дней и ночей.

Хотелось бы рассказать о том, что они встретились в одном госпитале. Или после. И что поженились потом. И жили, долго и счастливо… Увы. Это будет неправдой.

А в партии Ваника Степаняна все-таки восстановили.

28.

За стенами деревенской избы, в которой обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее допрашивал командира первой маневренной воздушно-десантной бригады подполковника Николая Тарасова, заканчивался восьмой день месяца апреля тысяча девятьсот сорок второго года. Закат кровавил грязно-снежную землю Демянска, убивая свет и рождая тьму. В крови человек рождается. В крови умирает, да… 'Из праха ты вышёл, в прах войдешь…' - думал Тарасов. А фон Вальдерзее ни о чем не думал. Он просто заканчивал допрос.

- Итак, теперь расскажите, Николай Ефимович о том, как вы попали в плен.

- А что тут рассказывать? - дернул плечом подполковник. - Все просто. Остатки бригады сконцентрировались у реки Пола. Количеством примерно четыреста-пятьсот человек. Этой же ночью пошли на прорыв.

- Дальше?

- Особисты от меня ни на шаг не отходили. Думали, что могу сбежать. И сдаться в плен.

- Они оказались правы, - ухмыльнулся обер-лейтенант.

- Вовсе нет, - зло дернул щекой Тарасов. - Я шёл с бойцами до последнего. Мы прорвали тыловую линию и вышли к реке. Наш берег был пологий. Противоположный - крутой. Мы карабкались на этот берег. Все. Помогая раненым и ослабевшим. Бросая все. Лишь бы спасти личный состав. До реки я шёл впереди. И, честно говоря, искал пулю. Но не нашёл. Когда мы форсировали реку, я, с помощью бойцов поднялся на берег. До наших позиций оставалось буквально с полкилометра. Оттуда уже атаковали - навстречу - красноармейцы Ксенофонтова. Но тут я услышал крик Гриншпуна, - Тарасов не говорил, а почти кричал, вспоминая события вчерашней, всего лишь вчерашней, мать твою, ночи.