Олдржих Шулерж - Всегда настороже. Партизанская хроника Страница 46

Партизаны заметили опасность только тогда, когда уже были окружены. Трое из них попытались скрыться, но были ранены и взяты в плен. Остальные должны были вступить в неравный бой.

Старшина Мелик смотрит на неразлучных Сашу и Володю, радистов, и ему становится жутко.

Убит военный врач Латыпов, убит сержант Павел Куделя, убит радист Володя. Саша подползла к нему, осторожно приподняла голову, поцеловала. Глаза ее были сухими. Она залегла у пулемета и нажала спуск.

В живых остались только она и раненый Мелик. Когда же старшина, опершись на колено, швырнул гранату, фашисты заметили под расстегнутой курткой знаки отличия и перестали стрелять. Они стали стягивать круг, чтобы схватить их живыми.

Вскоре одновременно раздались взрыв и выстрел из пистолета. Старшина Мелик прострелил себе висок, а Саша изо всех сил надавила грудью на последнюю гранату…

Папрскарж чувствовал себя неловко у Малиновых и поэтому очень обрадовался, когда пришла Милушка с сообщением, что его ищет какой-то человек. По описанию Папрскарж не понял, о ком идет речь, ему пришлось идти на риск. Он условился о встрече с незнакомцем. Как выяснилось позже, это был связной штаба бригады. Они никак не могли найти Граховеца и поэтому решили обратиться к Папрскаржу. Приказ был ясен: связаться с подпольной организацией Бечвы, подготовить помещение для раненых партизан и продовольствие для тех, кто скрывался в горах, усилить деятельность групп Сопротивления.

Папрскарж задумался. Значит, придется зайти к Ногавице. Это неприятно, но другого выхода нет. Ногавица собрал вокруг себя всех бечвинских заправил: правда, прежде, до ареста, он и сам был близок к ним. Они — богатей Ногавица, новый директор школы, пан ветеринар, вероятно, и пан аптекарь, а кто еще — это уже неизвестно Папрскаржу, потому что все эти люди, после того как он вернулся из тюрьмы, избегают его, да и он сам, по правде говоря, не очень-то интересуется ими — создали теперь подпольный национальный комитет. Но ничего не поделаешь, если кто и может чем-то помочь ребятам в горах, то только разве они. Подавляя в себе отвращение, Папрскарж постучался к Ногавице.

Хозяин встретил его настороженно. Велел хозяйке накрыть на стол.

— Ты же у нас бедный, — ехидно проговорил он.

— Конечно бедный. Живу на карточки. А с эрзацев, как известно, не разжиреешь. Может, после… — шутил Папрскарж.

— А я вот за всю войну ни разу этих эрзацев в рот не брал, — хвастался Ногавица.

Папрскарж, воспользовавшись удобным случаем, завел речь о голодающих в горах партизанах и выложил напрямик, зачем пришел: Ногавица и его единомышленники должны обеспечить их продовольствием.

— Удивляюсь я вам, — изворачивался хозяин. — Человек должен смотреть на вещи трезво…

И принялся разглагольствовать о том, что эти партизаны ни к чему. Только зря льется кровь.

Папрскарж слушал его, смотрел, как дородная хозяйка Ногавицы ставит на стол подогретую буженину, кипел от злости.

— А ты что же думаешь, там, в горах, люди отдают жизнь забавы ради? — набросился он на Ногавицу и с такой силой отодвинул от себя тарелку, что она упала и разбилась.

— Да ты погляди, что делаешь! — горевал Ногавица над разбитой тарелкой. — Я и не говорю, что забавы ради… Но нельзя губить людей. И в этом ты меня не разубедишь! Скажу тебе по секрету: Лондон сообщил, что «день X» еще не настал. Пока наш девиз: «Оружие к ноге!» Вот так-то, — закончил он и вытер коркой хлеба жирные края тарелки.

Хозяйка поставила перед Папрскаржем новую тарелку. Но он не притронулся к еде.

— Так я тебе скажу, как обстоит дело с этим вашим сопротивлением, — вырвалось у Папрскаржа. — Какие требования вы ставите перед вашими членами? У вас имущество, общественные связи. Сопротивление, подобное вашему, можно оказывать играючи, без всяких жертв!

— Ну, конечно, мы должны быть такими же безрассудными, как партизаны! — злился крестьянин.

— Ну скажи, — продолжал Папрскарж, — кого вы укрываете? Парочку своих руководителей? А мы кормим сотни людей, которые оказались вне закона!..

— Чего ты от меня хочешь? — разозлился в конце концов Ногавица.

— Помогите нам.

— Нет, Йозеф, на нас не рассчитывай. Мы подождем, пока настанет нужный момент.

— Когда русские ради нас истекут кровью…

— Я их не звал, — резко сказал крестьянин и пошел отворять дверь.

— Так вот как вы рисуете себе освобожденьице-то… — заметил вдруг Папрскарж и, не закончив фразы, направился к выходу.

— Это уж наше дело, — бросил Ногавица и запер за ним дверь.

Мурзин лежал в яме. Сознание лишь на какие-то минуты возвращалось к нему. Пока был хлеб, он отламывал от буханки по кусочку, а жажду утолял снегом. Но теперь вот уже несколько дней у него не было еды.

Мучила раненая нога. Боль отдавалась по всему телу. На долгие часы терял он сознание. Перестал ощущать разницу между днем и ночью. Покров из ветвей покрылся снегом, и теперь свет скудно пробивался только в тех местах, где оставались крохотные просветы для дыхания. Он не смог бы сказать, сколько дней лежит вот так, с гноящейся раной, всеми покинутый. Иногда он думал, что Кысучан и Зетек предали его или же сами погибли, а он так и останется лежать в этой яме, потому что если несколько дней назад у него хватило бы сил сбросить нависший над ним покров, то теперь он уже не мог сделать этого.

Однажды до него донеслись короткие слова немецких команд, лай собак. Ему даже стало казаться, что он чувствует собачьи лапы прямо над собой, слышит захлебывающееся дыхание животных. Потом голоса отдалились, все затихло…

Новый приступ боли лишил Мурзина сознания. Когда он очнулся, им снова овладело чувство одиночества.

Порой, когда воздуха не хватало, он с огромным трудом проделывал над собой небольшое отверстие. Через него вместе со свежим воздухом проникал и лучик света, напоминающий о жизни. По ночам через это крохотное оконце Мурзин смотрел на далекие звезды.

Самое большое страдание причиняла ему рана. Нога распухала все сильнее. Временами его трепала лихорадка. Он терял сознание и подолгу бредил.

— Товарищ майор! Товарищ майор! Вы живы? — услышал вдруг Мурзин.

С огромным усилием приоткрыл глаза и в широком отверстии над собой увидел улыбающееся лицо Зетека.

— Ну слава богу!

Зетек подал ему кувшинчик с молоком и узелок. В нем были черный хлеб и жареный цыпленок. Мурзин попытался было приподняться и сесть, но это ему не удалось.

Зетек приподнял его, посадил, напоил и накормил. Вскоре Мурзин почувствовал себя лучше.

— Какой сегодня день?

— Вторник. Уже неделя, как вы тут лежите.

— Неделя?

— Вам надо уйти отсюда, быть поближе к людям! Но пока еще это невозможно, а вот через несколько дней, пожалуй, удастся.

— А что с Кысучаном?

— Хворает. Поэтому Кысучан послал меня. С трудом разыскал вас.

Мурзин посмотрел на ногу. Она распухла еще сильнее. Рана гноилась. Ждать больше было нельзя.

— Что вы делаете? — ужаснулся Зетек.

Острым краем стеклышка от разбитого компаса Мурзин сделал на ноге глубокий надрез и стал выдавливать гной.

К удивлению Зетека, Мурзин повеселел. Ему стало легче.

— Мне нужен кусок сала… У нас дома, в приуральских степях, так лечат раны… Привязываем кусок сала к больному месту. Это помогает.

— Я принесу сало сегодня же вечером, — пообещал Зетек.

Мурзин снова улегся в яму, и лесник прикрыл его ветвями.

В Завадилке стали на постой чешские жандармы. В тот же день местные власти в Бечве получили приказ — на следующее утро к определенному часу в Завадилку прислать четырех человек с лестницей и веревками.

Хозяин гостиницы и старший кельнер Здравичко выпытывали у жандармов, что и как, но так ничего и не добились. Одно было ясно: готовились к казни. Кого будут вешать — не знали даже жандармы.

Утром перед гостиницей остановился автобус. В нем сидели несколько эсэсовцев, и среди них — двое в штатском. Вышел офицер, и командир жандармов отдал ему рапорт. Офицер кивнул и что-то пробормотал. Построенные в шеренгу жандармы зашагали вперед, автобус поехал за ними. То, что принесли с собой присланные из Бечвы люди, оказалось лишним — все необходимое немцы привезли с собой.

Жандармы остановились перед пекарней. Когда один из одетых в штатское вышел из автобуса, люди, сбежавшиеся сюда, узнали его: это был пекарь Гинек Каменчак. Он стоял со связанными за спиной руками в своей вышитой валашской рубашке.

Через толстую ветку старой липы перебросили крепкую веревку и петлей обвязали ее вокруг шеи Гинека. Перед домом рыдала жена Каменчака. Из дому выгнали даже детей — пусть видят, как умирает их отец.

Гинек, высокий, с могучей шеей и широким лицом, стоял прямо. В глазах у него блестели слезы. В эти минуты перед Гинеком промелькнула вся жизнь. Вспомнил детство. По утрам в его сон вторгался шумный хор мужских голосов — это пели пекари. Он так привык к этому пению, что проснулся бы, если бы его не было слышно… Гинек выпрямился, в последней улыбке приоткрыл крепкие зубы и так и остался улыбаться, потому что в эту секунду у него из-под ног выбили скамейку…