Здесь, под небом чужим - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 46

потрескавшиеся губы: не хотелось осложнить отношения с Махно – батьке и без того здорово достается, да и нервничать он, чуть что, начинает так, что глаза делаются белыми, зрачки стекленеют. Впрочем, на прежнего батьку, известного всем, Махно уже давно перестал походить, он сделался другим, совсем другим: что-то в нем перегорело, сломалось, переродилось, и вместе с тем стержень его стал еще жестче, еще прочнее, чем был раньше. Если раньше его можно было уговорить, подбить на что-то, убедить – и он, случалось, менял свою точку зрения, то сейчас Махно сделался неуговариваемым, несгибаемым.

Лишь несколько человек имели на него влияние и могли изменить ход событий – Галина Андреевна, Лев Задов, Виктор Белаш… Вот, пожалуй, и все.

Больше таких людей не было.

Благополучно ускользнув от красных, ночевать решили в каком-то незнакомом лесу; выставили посты с винтовками – у пулеметов не было ни одной заряженной ленты, загнали в середину леса тачанки и на большой лысой поляне разложили костер.

– Нужна горячая пища… Лева, организуй! – распорядился Махно.

Задов послушно щелкнул каблуками. В другое время Махно бы улыбнулся, пошутил бы, нашел нужное слово, а сейчас он молчал, на исхудалом бледном лице шевелились желваки. Батька был подавлен.

– Через час будет первоклассный кулеш, – пообещал Лева.

Махно молча кивнул.

Он понимал, что бороться дальше бесполезно, на какое-то время надо затаиться, исчезнуть с глаз людских, чтобы о нем не было ни слуха ни духа, нужно потеряться… Чтобы ни Троцкий, ни Фрунзе, ни Ленин – никто чтобы ничего о нем не знал.

Для этого необходимо уйти в подполье.

На душе было тяжело, непроглядно, ни одного светлого пятнеца, все темно. К нему неслышно подошла Галина, обняла за голову, прижалась к его волосам.

– Мне плохо, Галя, – едва слышно пожаловался Махно. – Мне очень плохо…

– Я вижу, – так же тихо произнесла Кузьменко, – я с тобой.

Он шевельнулся, коснулся губами ее пальцев.

– Спасибо.

Что-то слезное, теплое возникло в нем, обожгло изнутри грудь, живот, надавило на ключицы. Ему захотелось заплакать – давно не ощущал себя так тоскливо, не был таким загнанным, противным самому себе. В голову пришло несколько картинок из детства, он неожиданно увидел перед собой лицо матери и задавленно всхлипнул. Галина Андреевна погладила его по голове.

– Я с тобою, Нестор, – повторила она. – Я рядом.

– Спасибо. – Махно вновь прижался губами к ее руке, к прохладным, пахнущим травой и ружейным маслом пальцам.

В следующий миг он почувствовал себя маленьким, будто вернулся в собственное детство. И сразу ничего не стало – ни страшных последних лет, прожитых в огненном угаре, ни ранений, ни пота с кровью, ни погонь, ни отступлений – он был чистым, и душа его была легка. Но ощущение это было недолгим.

Он опустил голову и невольно застонал. Галина обхватила его голову крепче.

– Что с тобою, Нестор?

Махно не ответил жене.

После ужина посчитали, сколько же народа осталось у батьки. Арифметика получилась невеселая – ровно три десятка, тридцать человек. И это после того, когда под черным знаменем собиралось не менее пятидесяти тысяч бойцов! От такой печальной арифметики кто угодно может заплакать… Из оружия осталось только то, что висит на боку, шашки да маузеры плюс пулеметы без патронов.

– Что будем делать дальше? – спросил у Махно Белаш.

– Будем отсиживаться. Молча. Тихо. Незаметно. Так, чтобы ни одна муха на этой земле нас не услышала, более того – ничего о нас не узнала.

– Разумно. Только где будем отсиживаться? Красные сейчас частой гребенкой прочешут не только всю волость, но и всю губернию. И соседние губернии в придачу.

– Пусть прочесывают. – Махно с усталым, каким-то отсутствующим видом махнул рукой. – Все равно мы исчезнем, будто сквозь землю провалимся. Они нас не найдут.

Батька поступил хитро – спрятался у немцев, с которыми так люто воевал, когда немцы были здесь, маршировали по здешней плодородной земле, – а сейчас все изменилось, – у бауэра Кляйна, человека зажиточного, молчаливого, печального, – печаль его была понятна: бауэр Кляйн уже почувствовал приход нового времени, в котором жить ему будет несладко.

Преследователи потеряли преследуемого. Махно сумел раствориться, обвести противника вокруг пальца ему ничего не стоило – более того, доставляло удовольствие, он буквально расцветал, когда оставлял с носом какого-нибудь Белу Куна или нетерпеливого Примакова.

Военные упустили батьку и сколько ни пробовали нащупать кончик и вытянуть его, так и не нащупали. Ленин по этому поводу высказался с присущей ему определенностью, если не больше: «Наше военное командование позорно провалилось, выпустив Махно (несмотря на гигантский перевес сил и строгие приказы поймать) и теперь еще более провалилось, не умея раздавить горстку бандитов…»

В те дни Махно, впервые в жизни – прилюдно, – засел за лист бумаги и окружающие с удивлением констатировали: а батька-то рифмоплетством начал увлекаться, стихи вроде бы пишет…

Махно черкал ручкой бумагу вдоль и поперек, отставлял написанное от себя, шевеля губами читал и недовольно морщился:

– Не Пушкин… Нет, не Пушкин. И даже не Тарас Григорьевич Шевченко… Тьфу! – Он рвал бумагу и клал перед собой новый лист. Лоб батьки покрывался мучительными морщинами.

Галина глядела на мужа с осуждением:

– Не тем ты занимаешься, Нестор. Займись-ка лучше чем-нибудь другим.

– Чем?

– Тем, что ты хорошо знаешь и умеешь. Например… – Она споткнулась о невидимое препятствие, замолчала, потом перешагнула через него и произнесла: – Ты же великолепный организатор! Ты умеешь собирать людей вокруг и подчинять их себе. Займись этим.

Махно задумался и… снова придвинул к себе лист бумаги. Эта зараза, писанина эта, прилипла к нему и теперь сидела в нем прочно. Лекарств, чтобы излечиться от заразной хворобы, не существовало. Тем не менее Галина была права: повстанческое движение нельзя было пускать на самотек. Махновцы еще жили и действовали в Дибровском лесу – там продолжал швырять бомбы под копыта красных коней храбрый матрос Федор Щусь, в Юзовском районе, случалось, совершали набеги на железнодорожную станцию, в Таврии, куда ушел Фома Кожин со своими пулеметчиками, регулярно продолжали греметь выстрелы, гремели они и в других местах.

Батька вызвал к себе Задова.

– Лева, пора заняться разведкой.

– Уже занимаюсь, Нестор Иванович.

– Нам нужны точные сведения.

– Скоро будут. Самые точные.

Махно верил Задову – немногословному, плечистому, с могучей квадратной челюстью – это был признак сильной воли, и огромными, по пуду весом, кулаками. Задов был по-собачьи предан батьке. Так считал Махно.

– И вот что еще, Лева, – сказал батька. – Надо передать всем повстанческим отрядам мой приказ. Он короткий, состоит всего из семи пунктов…

Ничего себе короткий – целых семь пунктов. Их запросто можно растянуть на целый километр бумаги: люди пока будут читать – одуреют.

– Будет сделано, – с невозмутимым видом пообещал Задов. – Сегодня же пошлю людей.

А людей у Левы Задова было раз-два и обчелся. Но тем не менее обещание свое он выполнил – послал доверенных людей и к