Рувим Фраерман - Избранное Страница 47

Полторы недели длилась охота. Два раза Васька отсылал в Чоми обоз со шкурами и салом. Лутуза высчитал, что на пай придется не меньше двадцати шкур и двух бочонков жира. Старики считали это богатой добычей. И половины хватило бы молодому гиляку, чтобы жениться. Пора уж было возвращаться домой. Лед становился тоньше, полыньи шире, и по утрам они уже не дымились, как прежде.

В воскресенье у Киная под самым берегом провалилась нарта. На фарватере в ветер шумели длинные волны, разбивая лед.

22

С порога Васькиной фанзы был виден пролив — эта серая, холодная, как зимний рассвет, полоса. Нигде уже не было льда, и после отлива долго не высыхали мокрый песок и галька. Вчера в город прошел первый пароход, оставляя в сердце Васьки отчаяние, горькое, как дым. Скоро должна пойти горбуша, а Боженкова не было. На Сахалине ловили уже селедку. В стойбище говорили, что Пашка, уехавший рыбачить на Лазарев мыс, продал два кунгаса рыбы.

Артельщики приставали к Ваське, требовали обратно снасти, шумели в его избе, обзывая сынишку «собачьим выродком». Васька мрачно ответил им, что все будет. Оба Киная жаловались, что их семьи и собаки голодают — юколы не хватит и на три дня. Они лгали. У молодого Киная под крышей висели двадцать пять свежих нерпичьих шкур, а в кладовой стояла бочка жиру. Но Васька отдал им почти всю свою юколу, потому что у них неводу было больше, чем у всех. Пришлось продать кое-что из одежды и часть нерпичьей добычи.

Минга угрюмо молчала, глядя на свое разорение. Васька проклинал мать, что она родила его таким упрямым.

Каждый день видел он, как мимо Кривого мыса проходили чужие рыбацкие шхуны.

— Вот они, вот! — кричали мальчишки, встречая их паруса.

Лутуза, знавший все рыбалки от Чоми до Мариинска, узнавал шхуны издали по ходу и килю. То были все артельные суда.

Первой прошла железная моторная шхуна старой артели «Сивуч» — такой богатой, что многие считали ее акционерным обществом. Они имели тони на Лангре, на Пахте и Сахалине. Но больше встречались небольшие шампонки молодых артелей. Их можно было узнать по грязным и пестрым парусам. О такой шампонке мечтал сейчас Васька. Он устал от ожидания. Он не понимал, как может Лутуза так спокойно говорить с Тамхой, смеяться.

Утром Васька встретил у своей фанзы шамана. Най сказал ему, что дельфины ушли к Шантарским островам, навстречу рыбе, и чайки улетели вслед за ними. Ночью или завтра можно ждать горбушу здесь.

Это была правда, но Васька ответил беспечно:

— Она будет здесь дня через два.

Он не хотел показывать шаману свой страх, который действительно был в его душе. Най пожал плечами:

— Я не желаю тебе зла, Васька, потому что я стар и не хочу ни с кем ссориться. Отдай гилякам снасти и лови по-старому…

Васька не ответил ему на это. Он предложил шаману табаку и трубку.

— Что ты скажешь, Най, если я в тайге под Оленьей сопкой разведу огород и посажу картошку? Лутуза умеет это делать. А табахские гиляки давно уже этим занимаются.

— Я скажу: «Не гневи судьбу свою!» Кинс запрещает переворачивать землю. Трава и мох должны расти вверх. Что же будут есть тогда олени и лоси?

Васька рассмеялся.

— О-о, для них останется еще много места! Ты бы, Най, подумал лучше о людях. Или Кинс о них думать не хочет?

Тогда Най отвернулся от Васьки, пораженный его упрямством, нечестивостью и бесстрашием, с каким он говорит о духах-мстителях. Он стал смотреть на пролив.

Серенькие волны качались и бились у Кривого мыса, и на море было пустынно, как перед ледоставом. Вдруг из-за края мыса, выгнутого рогом над водой, показался тупой поднятый нос и синий квадратный парус из китайского полотна. Сначала Наю казалось, что шампонка идет на Сахалин. Но, поравнявшись с Белыми камнями, с которых чомские мальчишки обыкновенно удили рыбу, она медленно повернула к стойбищу.

Най удивленно взглянул на Ваську. Тот неподвижно смотрел на приближавшееся судно, сжав зубами потухшую танзу, потом хлопнул себя по коленям и бросился вниз по спуску к берегу. Крупная галька катилась вслед за ним. Никого не было на улице в этот ранний час — ни детей, шумно встречавших каждый парус, ни взрослых, — никого, кто мог бы быть свидетелем Васькиного торжества. Только старый Най с темным, обветренным лицом осторожно спускался к берегу, волоча свои худые ноги. И все же Васька был счастлив вполне. Один только синий плещущий парус был виден на всем проливе. Но от него крылатым казалось это пустынное утро, и небо, и серая даль воды. Васька кричал, махал руками. Короткие волны, взбегавшие на берег, мочили его рваные торбаса. Из фанз выходили гиляки. На берег прибежали Лутуза, Тамха, Васькин сынишка и человек пять артельщиков.

Шампонка подходила, спустив паруса. На корме у руля топтался Боженков — без шапки, с растрепанной бородой. Другой незнакомый человек — в коротком полушубке и сибирском малахае — стоял на носу, готовясь прыгнуть на берег. Соскочил он неудачно, и волна ударила в его тяжелые сапоги, покрыв их выше голенищ. Это его не огорчило. Он рассмеялся.

— Вот те и приехали!

Голос у него оказался ласковый, и гиляки дружелюбно закивали ему. Ваське не понравились только его глаза, слишком светлые, какие он редко встречал даже у русских.

Боженков, кряхтя, вылез из шампонки, поздоровался с Васькой, с артельщиками и неожиданно так страшно и громко выругался, что щенок, вертевшийся под ногами, взвизгнул, прижал уши и бросился в гору, к стойбищу. Боженков увидел Тамху, увидел рядом с ней улыбающееся, беспечное лицо Лутузы и понял все. Одно лишь подозрение, что плахи не напилены и досок нет, привело его в ярость.

Он схватил Лутузу за плечо.

— Есть плахи?

Лутуза вырвался, отбежал и встал невдалеке, удивленно и испуганно глядя на кричавшего Боженкова.

— Чего надо?

— Вы что тут делали, га? Есть плахи, я спрашиваю?

— Есть плахи! — обиженно ответил Лутуза. — Две бани строить можно. Чего надо?

Но и после этого Боженков еще долго шумел, кричал, и Васька, наконец, из всего этого шума понял, что бочек в городе не дали.

— Не дали, — ласково повторял за Боженковым незнакомый человек.

— А соли? — спросил Васька.

— Сто мешков взяли, — коротко, с презрением ответил Боженков. Это значило, что о соли нечего беспокоиться.

Тогда Васька молча, глазами показал на шампонку.

— А-а-а! — с отчаянием протянул Боженков, понемногу успокаиваясь. — Сгори она на огне, чертова посудина! Три артели за нее грызлись, и будь у меня характер полегче, ей-богу, отступился бы. Потому, во-первых, дорого, хоть и в кредит — всеми нашими собаками поручился, а второе — не приведи, господи… Посуда, можно сказать, без хозяина, без призору стояла. Бери, кто может, сказали в союзе. Ну, и драка была. За топоры схватились. Да все сахалинцы. Вот спасибо Кащук помог, выручил. О-о-о! — шумно вздохнул под конец Боженков и печально поглядел на Ваську. — А горбуша-то сюда идет. Кореневскую шампонку встретили, кричали нам — на Сахалине уже ловят. Когда здесь будет?

— Однако, ночью, однако, завтра, — ответил Васька, не скрывая своей тревоги.

— Плохо, ребятушки, без бочек, плохо! — тихо сказал Кащук. — Но ежели плахи есть, то можно засольные лари сделать.

— Я про то и думаю, — хмуро ответил Боженков. — Главное — как себя рыба покажет: скоро иль подождет?

Он посмотрел на солнце. Оно стояло еще низко над Лазаревым мысом, немного воспаленное от ветра. Дымок растекался по горизонту, касаясь вершины скал и тайги. В местах, пронзенных лучами, он сверкал, как оцинкованная жесть. Пахло жженой хвоей. Где-то уже горела тайга.

— Рано все нынче начинается, — ворчливо продолжал Боженков. — И на кой ляд я с вами связался? Мне бы на солнце ноги греть, а я тут с вашими шампонками да с артелью возись. Вот плюну и уйду! Ей-богу, плюну! — повторил он свою постоянную угрозу и пошел в гору, к стойбищу.

Тут только Васька заметил, что Боженков хромает, а у светлоглазого Кащука лицо припухлое, в синяках. Должно быть, тяжело досталась им в городе шампонка.

Но зато настоящая артельная шампонка, неуклюжая, пузатая, с тупым носом и синим парусом, стояла у дикого чомского берега, и мачта ее качалась над головой Васьки-гиляка.

Тяжелый был этот день, проведенный всеми артельщиками в тревоге и в ожидании рыбы. Пашка и остальные гиляки, кто семьями, кто сбившись в ватаги, еще вчера выехали на лов.

Васька постарел за этот день и потерял свою новую ганзу. Он ходил за Боженковым, заглядывал ему в глаза с печалью.

Лутуза был тоже беспокоен, молчалив; лицо его казалось особенно желтым и худым. От этой путины зависит — останется он здесь, в тихом стойбище, с Тамхой или придется снова таскаться по неуютным рыбалкам и встречать солнце в чужих и холодных бараках.