Василий Щур - Пограничными тропами Страница 47

— Ну! — резко дернула она плечом, оттолкнула Сергея и выпустила такую длинную очередь, что автомат в ее руках пополз кверху и последними пулями хватил по верхушкам деревьев.

«Вот бесенок», — подумал Сергей и открыл огонь по немцам. Той порой подоспел сержант Мамочкин с отделением. После нескольких минут жаркой перестрелки бой закончился. Сергей, выбежав на поляну, увидел тяжело шагающую Катю. Волоча автомат за ремень, она шла, качаясь, как раненая, и Курилов бросился к ней навстречу.

— Что с тобой, Катя?

Эти слова прозвучали тревожно и трогательно. От них девушка пришла в себя, мягко улыбнулась и вдруг расхохоталась.

— Вы, лейтенант, состоите из одних крайностей. То злость бурлит в вас, то смешная нежность через край плещется, — говорила она, приближаясь к Сергею, и он понял, что Катя вовсе не раненая.

Она не остановилась перед ним, не разглядывала его в упор, а тихонько направилась к поляне, где виднелись собирающиеся в круг солдаты. Сергей видел профиль ее лица, щеку, наливающуюся розоватостью, маленькое ухо со сгустившейся краской на самом кончике и округлый лоб с капелькой пота у волос. Она приходила в себя. Сергею стало жалко девушку. Разве здесь ей место? Почему она на фронте? Чувство долга или бесшабашная романтика? Ведь пишет же Аня, что будет летчицей и пойдет на фронт.

— Знаешь, Сережа, — призналась Катя, шагая уже бодрее, — а я все-таки трусиха. Как палила по гадам, не помню, а стало тихо, и жутко мне сделалось. Вся жизнь промелькнула перед глазами.

Немного времени занял Катин рассказ о своей промелькнувшей жизни, потому что была она настолько коротка, что уложится в несколько строк, как и биография Сережи. Десятилетка, первый курс медицинского института — вот все, о чем может написать в анкете Катя. У ней нет ни отца, ни матери, росла в семье старшего брата. Когда он ушел на фронт, пришлось прекратить учебу: надо было зарабатывать деньги. Возвращалась домой поздно, усталая. В один из таких вечеров она вошла в дом и сразу поняла, что на семью обрушилось непоправимое горе. Голосила жена брата, перепуганные, жались к матери четверо малышей. На столе лежала похоронная. Брат был самым любимым и дорогим человеком для Кати. И вот его нет — убили фашисты.

На лице Кати появилась грусть, а голубые глаза ее повлажнели. У Сергея защемило сердце. Он отдал бы теперь все, чтобы не было на земле вдов и сирот, высушенных горем матерей, разом повзрослевших детей, за то, чтобы такие нежные руки, как у Кати, не держали автомат, а врачевали, давая людям жизнь.

В боях прошло пять суток. Все диверсанты были отысканы и уничтожены. В лесосеку приехали вооруженные, с войсковым охранением ополченцы, а разведчики и саперы вернулись в свой полк, готовящийся на передовую.

ПЕРЕДОВАЯ

Из маленьких окон полуподвального помещения клиньями падал на спящих солдат поток дневного света, освещая их обросшие серо-пепельные лица. Бетонные стены и перекрытие подвала легонько вздрагивали от далеких раскатов боя. Сергей представлял, что там творится, угадывал завтрашний бой, в котором не обойдется без жертв. Кто-то из них, спящих теперь солдат, уже завтра перестанет жить, а может, не будет и его. Страшновато думать об этом в девятнадцать, хочется отогнать эти думы. Чтобы отвлечься от тяжелых дум, решил заняться чем-нибудь. Вспомнил, что давно собирался вести дневник.

Нащупав в кармане карандаш, Сергей взял его в руку и поставил на листке дату: 2 сентября 1942 года.

«Прощайте, ленинградцы. Уходим на передовую, — записал он. — В городе голодно, жалко детишек. У Аничкиного моста встретил утром старушку с двумя внучатами, — мальчиком лет десяти и его младшей сестренкой. Втроем попеременно они несли ведро воды. Истощены до предела. Отдал им все продукты. Я проживу. Завтра пойдем в разведку и распотрошим блиндажи «арийцев».

Успокоение не приходило. Сергей свернулся калачиком около холодной стенки и стал считать в уме. Это иногда помогало уснуть. А уснуть было необходимо. Предстоящее требовало сил и бодрости духа.

Проснулся он от легкого прикосновения чей-то руки к его плечу и услышал спокойный голос старшины Шибких:

— Вставайте, товарищ лейтенант, пора.

Пора. Настала минута, к которой долго готовился Сергей, но, дождавшись, определенно не знал, что она потребует от него. Солдаты были в полном сборе. Хабибуллин, как всегда, шутил, подтрунивая над чьей-нибудь опрометчивостью, растерянностью, а Семен Мамочкин, попыхивая самокруткой, восседал в стороне на патронном ящике и молчал, как делают перед уходом из дому в далекую дорогу.

Вечерело. Над двумя огромными курганами, за которые садилось солнце, висели багрово-черные тучи, а под ними лежала исковерканная, изуродованная земля. Молчаливо тянулись по дороге батальоны полка.

В указанный район полк прибыл глубокой ночью. Немцы беспрестанно вешали в небо «фонари» — осветительные ракеты. Справа и слева редко покашливали минометы, где-то совсем близко через ровные промежутки времени слышались очереди станкового пулемета.

Сергей, приняв в свое распоряжение землянку и блиндаж, направился к Коломейцу, чтобы доложить о расквартировании, и лицом к лицу столкнулся с начальником штаба полка подполковником Чайкой.

— А-а, Курилов. Ну, как жилье устраивают наши «глаза и уши»? — здороваясь, весело осведомился он о расположении разведчиков, которых в штабе все звали не иначе, как «глаза и уши полка».

— Балуете вы нас, товарищ подполковник, — стеснительно ответил Курилов. Чайка, похлопав его по плечу, удивленно рассмеялся.

— Ничего себе, балуем мы их. Полк отдыхал, а вы по лесам ходили. Пора и передышку дать.

— Так вы же с нами были.

— Я не в счет, — подполковник махнул рукой, — а впрочем учти, — он показал в сторону фронта, — отдыху есть небольшая помеха — немцы. Идем в штаб, будем принимать хозяйство, полезно и тебе послушать.

В обширном блиндаже с толстым земляным перекрытием находились командиры двух полков, офицеры штабов и комбаты. На столике горела длинная восковая свеча, тускло освещающая усталые, почерневшие лица офицеров. Амбразуры командного пункта были завешаны шторками из брезента. Пахло болотом и пороховыми газами, еще не выветрившимися после недавнего боя.

Командир оборонявшегося ранее полка, невысокий, приземистый полковник с перевязанной рукой, не спеша докладывал об обстановке в районе обороны, а штабные офицеры нового полка делали пометки в своих картах.

— В тылу врага, — заканчивал доклад полковник, — наблюдается перегруппировка сил. Немцы что-то затевают.

Это «что-то затевают» больше всего насторожило Сергея, потому что неизвестность намерений врага в первую очередь касается разведчиков. Курилов посмотрел на подполковника Татарина, своего командира, хладнокровного, с сединой на висках и свежим шрамом на щеке человека, и тот, хотя почувствовал на себе взгляд лейтенанта, приподнял густые нахмуренные брови, посмотрел изучающе строгими глазами на Сергея и тут же опять уткнулся в карту. «Наматывай себе на ус, лейтенант», — расценил этот взгляд Курилов и задумался над предстоящей вылазкой в тыл врага.

Позднее, когда все разошлись по местам и командир сменившегося полка простился с Татариным, Чайка, как бы продолжая мысль «бати», сказал:

— Позарез нужен «язык». Готовьтесь к поиску, — он посмотрел на Сергея, улыбнулся и добавил: — Отдыхать будем после войны.

Командир полка, подойдя к карте, раскинутой на столике, указал на болото, обведенное красным карандашом и пояснил: «Присмотритесь к этому месту. Вроде сто́ящее направление для вылазки».

С чего начать? Как лучше изучить местность? Эти вопросы не выходили из головы Курилова и тогда, когда вышел он от командира полка, и позже, когда шел в свой блиндаж, и глубокой ночью, когда лег вздремнуть. Чайка предупреждал, что очень трудно будет выследить «языка», потому что немцы по ночам принимают все меры предосторожности.

Капитан Коломеец тоже долго ворочался, раздумывал над предстоящим поиском. Он бывал уже в переплетах, не так волновался, но не думать над приказом не мог: «батя», как ему кажется, нарочно вызвал его вместе с Куриловым, чтобы испытать, кто из них выберет лучшее место захвата «языка».

«Не везет. Никак не везет», — думал Роман Коломеец. В канун войны, выполняя ответственное задание, капитан Коломеец опростоволосился, за что получил строгое взыскание и был понижен в должности.

Грянула война. Роман подал рапорт: «Прошу направить на фронт». — Доброволец… Звучит! Он надеялся, что пошлют его куда-нибудь в оперативный отдел армии, на худой конец в дивизию, а угодил в полковую разведку. Командир полка был строг, а Коломеец расценивал это, как придирчивость.

И вот прибыл лейтенант Курилов. Командир полка и начальник штаба, как показалось Коломейцу, сразу полюбили его и, пожалуй, размышлял он, назначат Курилова помощником начальника штаба по разведке, а его могут опять понизить в чине.