Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди Страница 48

Петя стоял, прислонившись к высокой груше. Проезжавший артиллерист крикнул ему:

— А не скучно тебе, парень, нас провожать, а самому оставаться? Хочешь — садись рядом, места свободного много!..

Петя был не так мал, чтобы поверить этим словам, но и не такой взрослый, чтобы не взволноваться, когда настоящий живой артиллерист предлагал ему место на передке самой большой пушки, да еще и кричал вместе с товарищем:

— Прямой наводкой к нам!

— Сокращай дистанцию!

Артиллеристы махали ему руками.

Петя почувствовал, что голос его задрожит от волнения, если он крикнет удаляющимся артиллеристам: «Рад бы кинуться к вам, да за садом во флигеле отец и мать!.. Ни за что не пустят!» И Петя смущенно промолчал.

Аллеей сада проходил старый садовник Григорий Степанович Сушков.

— Они, артиллеристы, видать, далеко не уедут: слух есть, что по Зареновской низине окопы роют, — сказал он Пете.

Петя обернулся. Садовник что-то соображал, пощипывая побелевшую бородку, удлинявшую его впалые бритые щеки.

— Я, Петя, проходил сейчас аж за второй перевал, — заговорил садовник снова. — Первомайские колхозники собираются в отступление. Ох, и трудно с насиженного гнезда срываться. Самые тяжелые на взлет кричат: «Не поднимайте паники! Захватчики не придут!..» Я, Петя, тоже тяжелый стал, — виновато усмехнулся Сушков и тут же спросил: — А Павел Васильевич дома?

— Папа дома.

— Что ж он делает?

— Рисует…

— Рисует?! — удивился Григорий Степанович. — Значит, не уступает, не сдается?.. А я вот, Петя, никак не соберусь с силами. Вышел обрезать дички, прошел почти весь сад, а инструмента так и не вытащил…

Григорий Степанович показал на торчащую из кармана ватной поддевки маленькую пилу-ножовку и, покачивая головой, направился в сторону города, где жил и откуда приезжал или приходил на работу в колхозный сад.

— Рисует? Твердый человек, — уже издали повторил садовник.

А Павел Васильевич действительно рисовал с таким напряжением, с такой жадностью, с какой еще не работал ни над одной из картин. Рабочее воодушевление стало особенно сильным после разговора с секретарем райкома. Теперь он знал, что в последний момент они с Василием Александровичем пойдут одной дорогой. Сложив кисти и краски в маленький чемоданчик, художник считал себя подготовленным в эту дорогу.

Думая об опасности, угрожавшей семье, он все больше стал полагаться на Василия Александровича, на его последние слова: «Если Мария Федоровна не захочет, не соберется уехать, тогда их с Петей придется переселить в город, в гущу своих людей… В крайнем случае это можем сделать и при фашистах — земля тут наша…»

На секунду он допускал мысль, что фашисты завоюют нашу страну. От такой мысли сердце наполнялось горячей болью. Все сильней хотелось нарисовать такую картину, которая бы каждой своей подробностью, каждым мазком говорила о бессмертии родины. Но нарисованное оказывалось куда уже замысла и далеко не так волновало, как волновала жизнь. Павел Васильевич злился, нервничал, искал. Он по очереди звал в рабочую комнату жену, сына или сразу обоих, звал настойчиво и не хотел слышать, что у них может быть уважительная причина задержаться даже на минуту.

Петя заходил в рабочую комнату отца с опасением: «А вдруг скажу про картину не то, что нужно?» — и в то же время с горячим интересом: «Что новое сделал отец?.. Что скажет он сам о картине?» Слушая отца, Петя всегда представлял себе жизнь заманчиво большой, а людей — влюбленными хозяевами этой жизни.

Вернувшись из колхозного сада и войдя в коридор, через застекленную дверь Петя увидел отца: он стоял посреди комнаты, взъерошенный, высокий, и, закидывая за широкую спину свои большие руки, грубоватым голосом доказывал матери:

— А я тебе говорю, что это обязательно нужно было сделать! Ну как ты не можешь понять простого, что теперь все в картине начинает кричать о большом!

— Павел, пока ты кричишь больше картины. Ты мое мнение хотел знать? — резонно спросила мать.

— Ошибся. Не надо было тебя спрашивать, — небрежно ответил отец.

— Пожалуйста. Я ничего больше не скажу, — обиженно проговорила мать и направилась к двери, часто и отчетливо стуча каблуками.

— Ты и не можешь ничего сказать — в шагу коротка. На сантиметры меряешь. Писать картину — это тебе не крестом вышивать, — ворчливо говорил отец, запираясь в своей комнате.

Сколько ни обижает ее отец во время горячей работы, мать никак не привыкнет прощать ему. Проходя мимо Пети, она шепотом предостерегала его:

— Он сегодня просто невозможный. Что я ему сказала? «Снега у тебя слишком много…» Так он…

— Петя, а ну-ка, иди ты сюда! Ты меня поймешь, у тебя шаг шире материнского, — позвал Петю отец.

— А картина, Петька, все-таки прелестная, — шепнула мать, подталкивая сына в сторону отцовской комнаты.

— Ну, гляди и рассказывай, — придирчиво и вместе с тем ласково встретил Павел Васильевич сына.

Петя стал вглядываться в картину. Неизменными оставались на холсте два зяблевых поля. Они лежали рядом и через холмики, покатые впадины, через котловины и перевалы простирались к горизонту и сливались с небом. Небо над черной, взрыхленной землей было низким, притихшим, в густых белесых облаках. Казалось, что вот-вот из облаков посыплется снег. Между полями проходила серовато-бурая полоска. Ее распахивали два больших гусеничных трактора.

Петя сразу заметил, что сегодня эта полоска стала значительно уже и напоминала теперь мостик, перекинутый через поле, как через озеро. Больше и ясней чувствовалось, что зябь можно сравнить с полой водой.

— Папа, нераспаханная полоска стала у тебя немного уже, а поле от этого здорово расширилось!

— Сразу чувствуется, что заговорил человек положительный, — подчеркнуто громко заметил Павел Васильевич.

Петя понимал, что отец так громко заговорил с расчетом, чтобы мать, находясь на кухне, непременно услышала его слова. Резкость и несговорчивость отца в споре с матерью были знакомы Пете, и он, стараясь не думать об этом, внимательно рассматривал на картине фигуру человека в овчинном коротком полушубке, в сапогах. Человек, как и прежде, стоял около степной дороги, в сотне метров от вагончика тракторной бригады.

Со слов отца Петя знал, что человек этот бригадир тракторной бригады, что он только что осмотрел поле и теперь поджидал трактористов. Он пощипывал ус, собираясь, видимо, сказать трактористам что-то простое и хорошее.

Петя не раз слышал, как отец с мучительным нетерпением и докучливостью спрашивал себя, мать и его, Петю:

— Ну что, что должен сказать бригадир трактористам?

Петя отмалчивался, не отвечала и мать. Отец капризничал: отказывался от чая, от обеда, а если садился за стол, то был придирчив и по пустячному поводу мог выскочить, запереться в рабочей комнате или на долгие часы уйти в конец двора, ближе к обрывистому берегу залива.

Петя сознавал, насколько важно было угадать мысли и слова бригадира.

— Папа, я не знал, что бригадир голо пострижен и седой, — сказал Петя.

— Конечно, ты не мог этого знать до тех пор, пока он был в шапке, — засмеялся отец.

— Папа, бригадир у тебя постриг усы, сильно похудел и постарел, а стоит прямо… Папа! — неожиданно обрадовался Петя. — Да твой бригадир в точности похож на старого плотника из Первомайского колхоза — на Опенкина!

— На Ивана Никитича? Ну-ну! — ободрил Павел Васильевич сына.

— Помнишь, прошлую осень мы с тобой были в тракторной и он туда пришел, и так же вот снял треух, и сказал…

Петя силился вспомнить, что тогда сказал старик Опенкин.

Отец подсказал ему:

— Он снял треух и проговорил: «На озимые и на зябь ложится снег». Кто-то из трактористов крикнул ему: «Дед Опенкин, надень шапку, а то голову простудишь!» А дед ответил: «Чуть постою без шапки: ждали-то его все, и ложится он вовремя и тихо».

— Как ты точно запомнил, — удивленно улыбнулся Петя.

— Запомнить-то запомнил, а оценил эти слова только сегодня. Жизнь подсказывала, а я отворачивался… — Павел Васильевич быстро взял с письменного стола этюд к картине: — Вот тот снег, перед которым старый плотник обнажил голову.

Петя видел, что этюд теперь многим отличался от картины. На нем из низких, вспухших облаков уже падал снег. Он успел протянуть по зяби белые заостренные полосы, и пашня стала еще черней.

— Не меньше ли стало поле? — настороженно спросил отец, и Петя смело ответил:

— Меньше… Снег в воздухе густой. Он застлал простор.

Не успел Петя проговорить это, как из кухни, приближаясь по коридору, мелко, но уверенно простучали каблуки туфель. Победно улыбаясь, Мария Федоровна переступила порог. В правой руке, обтянутой резиновой перчаткой, она держала длинный кухонный нож.

— А я что говорила?.. Разве я не говорила, что снегом запорошило глаза?.. Петя, потребуй, чтобы отец за консультацию поцеловал мне руку! Требуй, — с шутливой настойчивостью говорила Мария Федоровна, протягивая вперед левую руку.