Евгений Рябчиков - Поединок на границе Страница 48

— В том-то и дело, что вот таким огромным человеческим шагом на этот раз прошла птица, даже пичужка. Да, да, маленькая совершенно, — офицер пошел к розетке связи, чтобы позвонить на заставу.

Ленька не верил своим ушам. Но когда до него донеслись слова: «Дайте отбой тревоги», он сообразил, что дело принимает позорный для них с Зайковым оборот. Выходит, они дали маху и подняли шум зря.

Лейтенант вернулся к КСП, подозвал всех к цепочке следов и попросил сильнее светить на средний отпечаток, наиболее похожий на узконосый след сапога, но палец его приковывал внимание солдат не к самому отпечатку, а к малоприметному, но все же различимому следу маленькой птички.

— Это десятый отпечаток, и он принадлежит истинному нарушителю границы. Больше мы ни одного следа не нашли и не найдем. Птицы сели здесь, выкупались в пыли, как они любят делать на закате солнца, и улетели. Эти птички не купаются в одиночку, а собираются стайками и резвятся точно ошалелые.

Лейтенант объяснял пограничникам что-то в отношении поволоки и выволоки, давал советы, а Ленька слушал все это, как во сне, и ждал, что вот сейчас начальник заставы спросит Зайкова, как все получилось, и тогда выяснится неприглядная роль Леньки. Но офицер не спросил Зайкова ни о чем, а только напомнил:

— Для птиц и зверей не существуют государственные границы, но мы с вами должны знать повадки всех: и двуногих зверей, и диких животных, и даже птичек. Да, да, птичек. Все должны хорошо знать, чтобы действовать наверняка.

Такой мирный исход разбирательства со следами успокоил Леньку, даже обрадовал, хотя он чувствовал свою вину. Всю обратную дорогу и весь вечер не выходили из головы Леньки эти девять злополучных отпечатков. А Зайков, как приехали на заставу, не замедлил рассказать ребятам все до мелочей. Даже показал, какой горделивой походкой прошелся Ленька к КСП и как таинственно сообщал о находке.

Ленька сначала отшучивался, старался сохранить спокойствие, но Жорка Пискленов, самый злой на язык солдат, окончательно доконал его своими занозами.

— Я вот, — бил он себя в грудь и прохаживался по кругу, — готов хоть сейчас лететь на солнце во имя науки, а он… Э-э, да что там. Совсем не героическая личность наш Гвоздик. И профессию выбрал себе непыльную. Сиди в радиобункере и ковыряйся…

И тут Федя Поликарпов, комсомольский вожак, наблюдавший молча всю эту картину, заступился за Леньку:

— Вот вы на иголки садите Гвоздева, а по какому праву? Что вы сделали такого значительного, чтобы поучать других и насмехаться? Ведь ты, Зайков, был старшим наряда и последним решал, чей след — пичужки или слона. А не ты ли Пискленов в прошлом году кричал кусту: «Стой, руки вверх!»?

…Ленька лежит теперь в постели и думает о Феде Поликарпове. Кто он такой, что за человек? То карикатуры на тебя сочиняет, то заступается. Ленька не любит таких моралистов, у которых все по полочкам разложено и лежит до поры до времени. Провинится кто-нибудь — достает бич, оступился — пожалуйста, сочувствие, отличился — на тебе благодарность. А вот если беда у человека? Интересно, как тогда поступит Поликарпов? Небось, ему совсем безразлично, что своей карикатурой осрамил человека перед девушкой.

За окном казармы слышится монотонный шум дождя, изредка вспыхивают молнии, но грома не слышно, и кажется, кто-то бьет лучом прожектора по заставе. В дежурке, находящейся за стенкой, у которой стоит кровать Леньки, дежурный отчитывает кого-то за частые и бесцельные звонки. Вскоре все смолкло, кроме убаюкивающего шума дождя, и Ленька заснул.

Утром он прежде всего подбежал к витрине, где висит стенная газета, но там никакой карикатуры не было, и Ленька, обрадованный, помчался на физическую зарядку. После ночного дождя все окрест дышало нежной прохладой и ароматом отдохнувших от жары трав. В ранний час на заставе поднимаются несколько человек и зарядку делают самостоятельно, тут некому следить, с какой нагрузкой ты работаешь. Но сегодня Леньке совершенно не нужен контролер. Настроение у него такое, что в самую пору крутнуть на перекладине «солнце», но оно пока у Леньки не получается. И все-таки он попробовал это сделать. Впервые отважился на такой смелый шаг и впервые сорвал кожу на своих руках, но не огорчился этим. Он вспомнил, как на учебном пункте командир отделения говорил, что, кто не видел на своих руках мозолей, тот вообще ничего не видел в жизни. Тогда Ленька в ответ на эти слова заметил про себя, что всякий, однако, охает, когда вздувается волдырь на ладони. И сегодня он, конечно, сморщился от ноющей боли в руке, но был доволен своим первым самостоятельным занятием на спортивных снарядах.

Теперь ему не казались такими уж обидными карикатуры световой газеты, не воспринималась, как катастрофа, и ошибка со следами. Все поправимо, только надо собрать себя в один кулак и совершенствоваться в солдатском деле. Наполненный этими радостями, Ленька с аппетитом позавтракал; встретив старшего связиста ефрейтора Колоскова, поделился с ним намерениями побыстрее закончить монтаж магнитофона.

— Знаете, — говорил он восторженно, — я попрошу начальника заставы посылать меня в пограничные наряды почаще. Как-то неудобно сидеть все время на радиостанции.

Ефрейтор взвесил Леньку удивленным взглядом, одобрительно отозвался о его намерениях и покровительственно сказал:

— Давай, я за прогресс…

Шли обычные, ничем не отличающиеся друг от друга дни заставы. По-прежнему уходили наряды на границу, по-прежнему возвращались без пойманных пришельцев, и только Ленька был уже не прежний середнячок, но никто не замечал этого и не мог заметить, потому что движение души совсем не ветер, который сразу дает о себе знать. В делах Леньки пока особых сдвигов не было, но пристальный взгляд начальника заставы все чаще останавливался на Гвоздеве и на занятиях, и в часы досуга, и даже в столовой, куда обычно лейтенант заходил спросить, довольны ли солдаты обедом.

Почувствовав в этих взглядах лейтенанта доброе расположение к себе, Ленька тоже внимательнее присматривался и прислушивался к офицеру, проникался симпатиями к нему. Ведь лейтенант молод, закончил университет, заворачивать ему бы делами где-нибудь в городе, а он пришел сюда солдатом и остался навсегда пограничником. Его не тянет на солнце, как Жорку Пискленова, ничего в нем нет выспренного, напускного. Наоборот, он даже суховат, скуп на шутку, а люди уважают его, и вот он, Ленька, тоже тянется к нему душой, хочет походить на него.

Когда Ленька закончил монтировать магнитофон, на первое испытание его пригласил Федю Поликарпова. Ленька не объявил Феде, что покажет сюрприз, а просто попросил зайти на радиостанцию для важного разговора.

— Что ж, можно и о важном, — согласился секретарь, улыбаясь, и вошел в небольшую комнату, заставленную аппаратами и опутанную проводами, как паутиной. На тумбочке у окна стоял небольшой железный ящик с красными полуовальными углами и узкой белой окантовкой на темной крышке.

— Хотите послушать последние известия? — спросил Ленька, щелкнув замком ящика, и посмотрел на Федю. Тот поднял руку, показал на часы, стрелки уже отмеряли пятнадцать с четвертью, но ничего не сказал в ответ, а только взглядом своим дал понять, что поздновато ловить новости в эфире. Ленька нажал кнопку, и красный ящик, пискнув моторчиком, заговорил: «Говорит Москва. Передаем последние известия». Федя не сразу разобрался, в чем дело, и закричал:

— Включи сеть, ребята только что пришли с границы. Да включи же!

Но Ленька, не шевелясь, улыбался во весь рот с красивыми мелкими зубами и крутил эбонитовую ручку, регулируя тон дикторского голоса. Федя понял наконец, что это не радиоприемник, а магнитофон, стиснул Леньку в объятиях и поцеловал прямо в губы. Вот тебе и полочка! Чужая душа, говорят, потемки, но как хорошо, когда из этих потемок вырывается вот такой горячий поцелуй. Он растапливает самые закостенелые перегородки прежнего недоверия и всего остального, что когда-то осело внутри человека, как накипь на самоварной трубе.

Федя, растроганный Ленькиным сюрпризом, начал строить планы и такие заманчивые, что, казалось, надо было сейчас же собирать комсомольское собрание и распределять, кому и что делать. Тут и концерты-лекции, и танцы, и выступления отличников соседних застав, и даже борьба с мусором в нашей речи.

— Ведь подумай, Леня, — говорил Федя, — если записать на пленку речь Коли Батюкова и дать послушать всей заставе, он сгорит от стыда.

Леньку так и подмывало показать на три скромные кнопочки на панели магнитофона, которые пускают ленту с разными скоростями, но пока нельзя было выдавать свой секрет насчет приема быстро передаваемых радиограмм.

Когда двое очарованных магнитофоном вдоволь налюбовались им, Федя вспомнил о Галинке. После того как Гвоздев убежал с киносеанса, Поликарпов не раз приходил к Галинке на телеграф и специально восторженно рассказывал об успехах Леньки. Федя так надоел девушке, что та не вытерпела и напрямик спросила: