Владимир Осинин - Полк прорыва Страница 48

— Товарищ военный, как вы думаете, что это? — спросила пожилая женщина. — Пожар или… У меня остались дома дети.

— Не беспокойтесь. Наверное, ничего страшного нет.

— Вы меня извините, но я… Я в сорок первом находилась в Смоленске, когда он горел. Мне до сих пор чудится… Я боюсь пожара… Мы убежали тогда в лес, а по ночам над городом полыхало красное зарево. Сплошное! Языки пламени поднимались выше туч. И из этого пламени не вышли моя мать и сестры. Вы меня извините. Я всегда начинаю дрожать, когда…

Женщина заплакала.

Но если бы она знала, какие пожары он видел сегодня на экране, — показывали испытание атомной бомбы на одном из иностранных полигонов.

Двадцатый век подготовил человечеству катастрофу. Мы можем закрывать глаза на все, но от этого ничего не изменится. Бикфордов шнур уже подожжен, и пламя все ближе подбирается к динамиту. И все-таки наше спасение в том, что уже двадцатый век! Если ему не верить, то и жить дальше нет смысла.

Конечно, верить приходится. Но уже сейчас земной шар напоминает склад с горючим, у которого «курить не разрешается». А вдруг кто-то чиркнет спичкой…

В чьих руках сегодня судьбы мира?

Как ловко действовали иностранные солдаты и какие довольные у них были лица, когда они подвозили «куколку» под крылья самолета и особенно тогда, когда бомба сработала удачно и огненная волна начала раскатываться по окрестности, сметая постройки, сжигая технику, плавя песок. Военные и штатские обнимали друг друга, похлопывали по плечу. Наверное, они много заработали.

Проклятие!

Шорников пришел на Пушкинскую площадь, там на скамейке его должна ждать Елена. Но она, видимо, задержалась, а у фонтана стоял Сергей Афанасьевич Мамонтов.

— Как давно я вас не видел! — сказал он. — Забыли вы нас совсем, Николай Иванович.

— Да нет, не забыл.

— Я ведь опять один…

Подошла Елена. Шорников познакомил ее с Мамонтовым.

— Если не возражаете, я покажу вам свое зверье, — сказал ей Сергей Афанасьевич. — Обезьянку и собачек.

Елена приняла его предложение с восторгом, они сели на двадцатый троллейбус, которым нужно было ехать к Мамонтову.

Собачки сначала залаяли, потом стали ластиться, проситься на руки, но обезьянка урчала, уселась на шкафу и не сводила глаз с Елены.

— Она у меня умница, — говорил Сергей Афанасьевич. — Когда я собираюсь в командировку, беру в руки чемодан, начинает скулить и целует в щеку.

— Скажите ей, чтобы она была более гостеприимной.

— Чи-Ки, перестань урчать.

Но Чи-Ки заурчала еще громче.

— Ничего, она привыкнет, — сказал Мамонтов. — Вы уж извините, что у меня такой порядочек в доме.

— Я вам сейчас уберу все, — сказала Елена.

— Что вы! Что вы! Я сам. Все это мне привычно. Даже доставляет некоторое удовольствие.

Но он только так говорил, храбрился. На самом же деле он был мало приспособлен к этому. Все писал и писал. И жил нескладно, радости приносила только работа.

Сергей Афанасьевич приготовил кофе, они сели в кресла, подставленные к самодельному столику. Ножки у столика были необычные — березовые чурбачки. В комнате пахло берестой.

Только Елена взяла в руки кусочки сахара, как обезьянка тут же спикировала к пей на плечо. Елена погладила ее по мордочке, дружба была налажена. И теперь обезьянка так резвилась, что Мамонтов опасался — разобьет люстру или оконное стекло. Посыпались какие-то вазочки и статуэтки со шкафа.

— Чи-Ки! Хватит.

Обезьянка притихла.

— А вы слышали сегодняшнее сообщение? — сказал Мамонтов. — Китайцы взорвали атомную бомбу.

— Господи! — вздохнула Елена. — Что же это будет? Ну для чего она им? Когда они…

Американцы взрывают ядерные заряды под землей, у самого сердца планеты. Что-то придумали и французы. Немцы на Рейне не могут угомониться. Какой-то незримый фронт открыт. Против всех и всего на земле. И вода, и воздух, и земля — все будет отравлено. Безнаказанно! Война против человечества уже началась, хотя и молчат межконтинентальные ракеты. Теперь эти китайцы со своей бомбой. В какую сторону ветры понесут их радиоактивную пыль?

— Что ты загрустил, Николай Иванович? — сказал Мамонтов. — Солдату не положено впадать в уныние.

— Но положено думать.

— Это верно. Нынче людям некогда подумать. И присмотреться, что вокруг происходит.

— И вы говорите об этом спокойно?! — перебила его Елена.

— Об этом и надо говорить спокойно. Времена истерии позади. Только разум…

— А я уже думала: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Извините. Может быть, не будем о войне.

— Не будем. Сейчас я покажу вам что-то любопытное, — сказал Мамонтов. — Путешествуя по Японии, я сделал много снимков. Удивляет не только природа, но и стиль японских городов. — Он положил перед ними альбом в голубой папке.

Взглянув на первую же фотографию, они так и остались сидеть молча, склонив головы. Среди дымящихся руин брела лошадь — спускалась с гор. Кругом ни травинки, ни цветка. Только трупы… На глазах у лошади слезы. Она, видимо, паслась в горах, когда свершилась та, самая страшная трагедия в мире. Трагедия Хиросимы.

— Но это не фантазия художника, — сказал Мамонтов. — В Хиросиме поставлен памятник этой лошади.

На следующей фотографии американские солдаты позируют у памятника. Такие веселые!

— Это они на отдыхе после операций во Вьетнаме, — пояснил Сергей Афанасьевич. — Был я и во Вьетнаме. Когда отправлялся на передовую, где-то в пути нам встретилась вьетнамская девушка. Она что-то мне тревожно сказала на своем языке. Мои спутники перевели: «Идите героем, если вы погибнете, свободный Вьетнам не забудет вас».

Елена достала платок и стала вытирать слезы.

— Ну вот! — сказал Мамонтов. — Этого я никак не ожидал.

Елена опять посмотрела на фотографию с памятником лошади.

— Я ведь искусствовед, Сергей Афанасьевич. И всякое глумление над прекрасным…

— Вы не расстраивайтесь, пожалуйста, сейчас я вам принесу воды.

Когда Елена успокоилась, Мамонтов стал читать им свои записки, сделанные по дорогам Японии и Вьетнама. Написано было проникновенно. Боль и удивление, отклик живого сердца.

Они поздравили его с успехом, Сергей Афанасьевич был растроган, он давно мечтал написать что-нибудь стоящее.

— К сожалению, это очень поздняя книга! — сказал он. — Но лучше поздно, чем никогда.

Близилась полночь, и они все втроем вышли на улицу. Большая оранжевая луна висела над городом. Она напоминала огромное раскаленное ядро, которое от прикосновения какой-то звезды в любую минуту может взорваться. И тогда рухнут небоскребы, завалив проезды на улицах, а на площадях зазияют трещины, как ущелья.

А Шорников представил далекие чужие острова в тумане, треск цикад в тишине и какой-то тяжелый стон моря. Вечный стон. Как эхо того бедствия. И предостережение нового.

Елена толкнула его плечом:

— Дорогой человек, не забывайте, что вы идете с дамой.

— Простите.

— А мне чего-то страшно, а чего — и сама не знаю. Прежде я как-то не задумывалась над ценой своей жизни, а теперь начинаю понимать, что это такое! Но боюсь больше не за себя, за вас. И за то, что дни, которые могли быть счастливыми, утекут неприметно. Бездарно! А скоро, наверное, мы и вообще редко будем видеться. Я перейду наконец на работу по своей специальности.

— Поздравляю!

— Не знаю, следует ли меня поздравлять… Неужели вы нисколько не скучаете обо мне?

Он взял ее за руки и ответил не сразу:

— Больше чем скучаю.

Почти каждый вечер Елена и Шорников уходили с работы вместе. Бродили по набережной, по бульварам, усыпанным пожелтевшей листвой. Как-то зашли в ресторан «Бега». Свободных мест было много, но на всех столах окурки и пустые бутылки, куски хлеба. Оркестр молчал — трубы смиренно лежали на стульях.

Елена поморщилась:

— Не нравится мне здесь. Давайте уж лучше возьмем бутылку шампанского и поедем ко мне. Вы еще не были у меня на новой квартире.

Она жила теперь в кооперативном доме — типичной «коробочке». В старой квартире поселилась сестра, которая вернулась с семьей из-за границы.

На лифте поднялись на девятый этаж, вошли в небольшой коридорчик.

— Говорите тихо, а то разбудим соседей, — предупредила Елена.

Она открыла дверь, взяла у него фуражку, повесила на вешалку и, не зажигая света, включила телевизор. Заканчивался иностранный фильм. Ловили крупных жуликов-фальшивовалютчиков. Среди них была женщина — обаятельная, с тонкой душой. Ее сумели втянуть в свою компанию мошенники. И вот — у нее миллионы, но она несчастна… Большая спальня, широкая кровать. Полуобнаженная женщина разговаривает по телефону. Долго не соглашается, потом загадочно и с трагическим видом отвечает: «Что ж, приезжайте!» И вот она и молодцеватые парни топчут ногами деньги — новые, сделанные ими купюры. «Танец змеи», — подумал Шорников.