Алексей Ивакин - Десантура Страница 48

Можно было идти на юг, но как прорваться впятером сквозь немецкие позиции, когда один из этих пятерых - тяжелораненый. Можно попробовать идти на запад, к санитарному лагерю, но никто из них не представлял - где этот лагерь находится. Знали только, что где-то на Гладком Мху, но это болото огромное - несколько десятков квадратных километров. Где там искать своих?

Был ещё вариант - бросить оружие и, подняв руки, уйти туда, где тепло и сытно, как обещали на листовках немцы. Но почему-то этот вариант не то что не обсуждался, но даже не всплывал в головах десантников.

Они спорили долго и все же пошли к лагерю раненых, сделав из ветвей и ремней самодельные волокуши, на которые положили тяжелораненого. И потащили его, кровавя снег горячими солеными каплями.

Им не повезло. Все они не смогли дойти. Раненый умер через несколько часов. Зазубренный осколок, вспоровший ему живот, не оставил ему шансов на долгую жизнь, подарив лишь семь длинных часов лихорадочного забытья.

Оставшиеся четверо не сразу заметили, что раненый затих. Они и сами были измучены до потери сознания. А когда заметили его, то закопали в снегу, забрав смертный медальон и оружие. И побрели дальше, то и дело проваливаясь в мокрый снег, оставляя глубокие следы. Следы… Был человек - и нету. Остались только следы… Пока они не растают…

А дальше им везло. Идя наугад, почти не разговаривая, они удачно проскочили мимо немецких патрулей, отлавливающих рассеявшихся по котлу десантников. И, точно так же, на интуиции они, все же, вышли на санитарный лагерь тяжелораненых.

Их встретил сердитый окрик:

- Стой, кто идёт?

- Свои, браток, свои!

- Ружья на землю, руки в гору! По быстрому!

Десантники послушно опустили винтовки на снег и подняли руки. Из ельника вышли трое - такие же чумазые, в прожженых маскхалатах и измызганных полушубках.

- Эй ты, а ну-ка… Матюгнись, - ткнул винтовкой в сторону самого высокого один из часовых.

Высокий устало ругнулся. Остальные молчали. Сил на проявления радости у них не было. Хотя в душе радовались, да.

- За мной, - двое вернулись в ельник. Третий повел новичков в лагерь. Вел долго. Наконец вывел на большую поляну, на которой ровными рядами стояли небольшие шалаши. Около каждого шалаша горел маленький костерок и сидели такие же бойцы - с перебинтованными руками, ногами, головами. Из каждого же шалаша торчали валенки, как правило, дырявые. Боец подвел их к старшему:

- Военврач третьего ранга Живаго. Кто такие?

- Рядовой Норицын, разведрота.

- Рядовой Карпов, третий батальон.

- Рядовой Накоряков Леонид, третий батальон, вторая рота.

- Рядовой Федор Ардашев. Двести четвертая бригада.

- Все целы? - устало спросил вонврач. Красные глаза его слезились.

- Целы, товарищ военврач третьего ранга. К несению службы готовы, - ответил за всех разведчик Иван Норицын.

- Тогда стройте себе шалаш и подойдете потом к младшему лейтенанту Юрчику, - Живаго показал кивком на стоявшего рядом хмурого млалея с рукой на перевязи и забинтованной головой.

- Жив, Норицын? - сказал Юрчик.

- А что мне? Я же вятский - парень хватский, на полу сижу - не падаю! - повернулся Норицын к своему командиру.

- Иди, Норицын, иди. После побазлаем. Так?

- Так, товарищ младший лейтенант!

Парни вытянулись в струнку. Как их когда-то учили командиры в далекой-далекой вятской Зуевке.

- Шагайте уже, - кивнул военврач.

Сам же снова устало сел. Рядом сел и младший лейтенант Женя Юрчик.

Живаго достал свою тетрадь и карандаш. Подточил его своей финкой. И продолжил писать.

- Ты чего там карябаешь, Лень? - подал голос Юрчик. - Стихи, что ли?

- Почти, Жень. Дневник веду.

- О чем? - хрипло засмеялся лейтенант.

- О нас. О том как мы тут воевали, - военврач задумчиво посмотрел в небо, по которому плыли перья облаков.

- Как все воевали. Ничего особенного. О чем тут писать-то?

- Для истории, Жень. Чтобы помнили.

- Думаешь, забудут? - недоверчиво посмотрел на Юрчик на врача.

Живаго помолчал, поджав губы. И лишь через несколько минут ответил:

- Если не напишу - забудут.

- Ну пиши, пиши, летописец. Про меня там не забудь. Напиши, что, мол, героем был… - лейтенант откинулся на снег, закинув руки под голову. У него были более насущные думы - будут ли ещё самолёты? Связи-то с Большой Землей нет…

Военврач же снова начал черкать карандашом по бумаге.

А облака все плыли и плыли. И тишина была такая, что закладывало уши. И млалей задремал на минутку. А потом проснулся и, вдруг, подал голос, не открывая глаз:

- Да какая, в сущности разница - узнают или не узнают? Главное, что мы дело свое сделали.

Живаго кивнул и продолжил писать.

Облака же все плыли и плыли. Плыли… И жили…

29.

- Ну что же, - сказал обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее. - Показания я ваши запротоколировал. Допрос закончен. Сейчас, Николай Ефимович, отдыхайте. Завтра отправим Вас в Демянск, в штаб корпуса. Туда, куда вы так стремились!

Немец ехидно улыбнулся, завязывая шнурки картонной папки.

Тарасов согласно кивнул: 'Де, стремился, да попаду. А ведь могло случиться и по-другому…'

И подполковник вдруг вспомнил, как совсем недавно допрашивал таких вот… Нет, не таких - щеголеватых, уверенных в себе, немного надменных. А других - испуганных, трясущихся, ободранных немцев. И этого мог бы допросить. А потом в расход.

В комнату вошли двое немецких солдат.

- Фельдфебель, проводите господина подполковника. И выставьте двойной караул.

- Яволь! - фельдфебель рявкнул так, что у Тарасова опять заболела раненая голова.

- И приготовьте пленному легкий ужин.

Тарасова отвели в соседний дом, где ему выделили отдельную комнату, в которой был только стул и узкая кровать, заправленная с армейской, помноженную на немецкую, педантичностью.

Потом принесли еду. Котёлок с жидким супом, несколько ломтей хлеба и кувшин с молоком. Тарасов старался есть не спеша, помня о том, что организм отвык от еды. Но все равно сметал все быстро. И не наелся. Хотя желудок был полон, все тело требовало ещё и ещё. Он вздохнул и лег на кровать, прикрыв глаза.

За окном было уже темно, но сон не шёл. Тарасов думал. Думал о том, как там бригада, смогли ли прорваться те кто шёл с ним, те, кто вырывался из котла самостоятельно? Как там эта еврейская морда - Гриншпун? Смог ли он заменить командира на последних сотнях метров до своих? 'Прости меня, Борь, что я тебя таким гадом перед немцем выставил… Пожелай мне там удачи!'

А удача Тарасову была нужна… Кто знает, как там повернется жизнь?

Подполковник привстал на локте, выглянув в единственное в комнате оконце. Там маячила каска охранника. Мелькнула шальная мысль о попытке побега.

А что? Выбить стекло, прыгнуть сверху на фрица, свернуть ему шею и рвануть, пока не опомнились!

Гогот немцев из второй кухни перебил его мысли. Далеко Тарасову не уйти. Наверняка, ещё несколько часовых вокруг избы. Ну и что? Хотя бы ещё парочку с собой забрать! Какая разница, как ты умрешь? Важно то - для чего ты жил. А для чего я жил? Не для того же, чтобы лежать под серым суконным одеялом и слушать смех врага?Тарасов уже спустил ноги на прохладный пол и вдруг занавеска распахнулась. На пороге стоял давешний фельдфебель.

- Герр подполковник!. Это вам от обер-лейтенанта! - он протянул Тарасову бутылку коньяка, пачку сигарет и яблоко.

- Данке шен, герр фельдфебель! Передайте обер-лейтенанту мою благодарность.

Тарасов поставил бутылку на стол. Распечатал пачку сигарет. Достал одну. Понюхал. Пошарил по карманам. Спичек не было. Подошёл, шлепая ступнями, к лампадке, тихо светящей у иконы Казанской Божьей Матери. Долго смотрел на нее, растирая сигарету в труху. Долго смотрел. Очень долго. В глаза ее смотрел. Она же смотрела в его сердце. Крест по себе - вдруг вспомнил он слова отца. Неси крест по себе. А если перед тобой два креста - спросил он тогда батю. Отец долго улыбался, глядя на Коленьку, а потом ответил:

- Выбирай тот, что тяжелее. И пусть, что хотят другие, то и говорят. Ты-то знаешь, что тяжелее.

Тарасов перекрестил себя перед иконой и пошёл спать, отряхнув ладони от немецкой табачной трухи. Коньяк он так и не открыл. Просто уснул. Без снов.

Он спал. Звезды кололи демянскую ночь острыми лучами. Над весенней землей тлела пелена апрельского дня.

Спал и уполномоченный Борис Гриншпун, выведший из прорыва четыре сотни бойцов. Спали и эти бойцы в тёплых домах, спали и красноармейцы - с ужасом провожавших призраков демянских лесов - черных, измученных, истощавших но выполнивших свой долг. Спали и те, кто ещё не вышёл из котла, но ещё выйдут - последняя сотня десантников прорвется лишь в конце мая. Всего их выйдет около полутора тысяч. Из трех. Спал и лагерь раненых на Гладком Мху, выставив боевое охранение.