Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд Страница 49

Военком, уставясь в дно кружки, мрачно изрек, похоже вновь цитируя газету:

– Мы не дрогнем, увидев перед собой презренного эсэс.

Немец основательно разговорился и заметно повеселел. Показывал на отобранных у него фотографиях, кто есть кто в его семействе, и чуть не плакал от счастья, видя, что мы не звери и не поставим их к стенке. Бергман даже плеснул им по капле шампанского – не так-то часто последнее время мы видели пленных, притом таких общительных. Уловив носом запах напитка, толстый немец вконец расчувствовался, обругал за что-то Геббельса и, зажмурившись, выпил. Кадыкастый, хотя и не одобрял его поведения, тоже ломаться не стал.

– Вот оно как, почти такие же люди, – сказал Нестеренко, когда немцев увели. – Пусть и трясущиеся от страха.

– Ну да, вроде нас, две руки, две ноги, одна голова, – задумчиво ответил Бергман. Старовольский кивнул. Но тут не выдержал Зильбер.

– А когда они, товарищ капитан… наших… тысячами – тоже люди, тоже как мы? Ну, пусть не они сами, но ведь всё видят, всё знают. Дорогу расчищают… саперы.

Стало тихо. Старовольский вздохнул, Нестеренко виновато посмотрел на старшину второй статьи. Военком перехватил инициативу и решительно высказался:

– Вот и я думаю, товарищи, что нам не следует поддаваться минутным настроениям. Гуманизм, чистоплюйство и прочие штучки не для советских людей. В отношении немецких захватчиков нужно следовать генеральной линии. – И, помолчав, добавил: – А не разбазаривать ценный напиток!

Вероятно, он пошутил, и это радовало. Военком с чувством юмора всегда лучше, чем военком без чувств.

Бергман поглядел на часы.

– Засиделись мы с вами, однако. На сон времени почти и не осталось. Предлагаю разойтись. Вам, товарищ писатель, лучше у меня устроиться.

– Спасибо, – ответил Нестеренко. – Но если вы не возражаете, я еще подышал бы воздухом.

Понятно было, что ему хотелось поговорить наедине со Старовольским, и никто не был вправе его осуждать.

– Разумеется, не возражаю. Если хотите, располагайтесь прямо под небом. Только имейте в виду – немцы могут среди ночи устроить обстрел. Если что – сразу в блиндаж.

Мы разошлись.

Они устроились в дальнем ходу сообщения, подальше от землянок, блиндажей, часовых. Никого рядом не было, только трещали кузнечики и зависали изредка в небе осветительные ракеты. Нестеренко спрашивал Старовольского – о матери, об отце, о фронте, об эвакуированном отцовском заводе. А потом высказал мысли, часто посещавшие его в последние несколько месяцев.

– Возможно, Алексей, это вам покажется нелепостью, да что тут говорить – огромный фронт от Баренцева до Черного моря, миллионы людей, сотни городов, чудовищная трагедия, какой никогда не бывало в истории. Но почему-то мне кажется, не сочтите интеллигентскими глупостями, хотя что уж тут – оно и есть, не говоря уж о пристрастности. Мне кажется, что если Россия когда-то началась отсюда, то отсюда, возможно, начнется ее возрождение.

– Что вы имеете в виду? – озадаченно спросил Старовольский. – Что значит – началась?

– Ну как же, – удивился Нестеренко, – древний Херсонес, Корсунь наших летописей. Я очень хотел увидеть эти камни, да вот пока не получилось, сразу оказался у вас, на Северной. Начало христианской Руси, крещение князя Владимира. Хотя и это еще не всё. Ведь с этим городом, этим краем связано и второе рождение России – России как завершенного целого, с Новороссией, Таврией, Черным морем, флотом, тем слиянием и переплавкой, что происходили на черноморских берегах и которые из прежних хохлов и москалей сотворили русский народ нашего времени, тот, что накануне первой войны существовал не только фактически, но и официально.

– Пожалуй, так, – согласился Старовольский, который в последние недели меньше всего думал о русском народе. – У меня это, кстати, второй исторический разговор в течение двух дней. И на близкую тему. Ну а возрождение? Что вы понимаете под возрождением?

Нестеренко задумчиво покачал головой.

– Видите ли, Алексей, меня всё чаще посещает мысль, что эта страшная война – при всех своих неисчислимых бедствиях – несет с собой возрождение того самого единого русского народа. Я много общаюсь с людьми и вижу, как буквально на глазах исчезает то, что разделило нас в последнее десятилетие. Нет больше «бывших» и «пролетариев», бедняков и кулаков, а нас, «украинцев», словно бы позабыв, чему учили в советской школе, снова запросто называют «русскими». Мы снова все вместе защищаем свою страну, мы снова единая нация. Я давно об этом думаю. Жаль, не могу написать, тема давно закрыта. Впрочем, вы не поверите, но я читал материалы, где Донбасс, Одессу и даже Киев запросто называют Россией.

– А вы о чем напишете?

– Если наберу достаточно материала, то о вас. Как воюете, бьете немцев, какие вы прекрасные люди – вот вы, Алексей, или этот Шевченко, Зильбер, Сергеев, Бергман. Ведь это тоже правда, и эта правда очень нужна.

– Думаете?

– Знаю.

– Ну, я-то немцев немного набил. Здесь так вообще неделю с хвостиком, – усмехнулся Старовольский. Помолчав, насмешливо спросил: – Про Земскиса нашего тоже черкнете? Он у нас заслуженный человек. Красный латышский стрелок, чекист, ответственный работник. Работал в Киеве, Днепропетровске. Ха-арошо работал, если ему верить.

– Пошел он на хер, копрофаг, – отмахнулся Нестеренко.

– Вы давно в «Красном флоте»?

– Недавно. Так себе пока газетенка, скучная, говорят. Моя первая командировка. Повезло – сразу же к вам угодил.

– Когда в Москву?

– К сожалению, завтра, в крайнем случае – послезавтра. Но, даст бог, еще приеду. Очень бы хотелось. Поверьте мне, я говорю вам правду. Когда же быть писателю в крепости, как не во время штурма?

– Не сомневаюсь, – успокоил его Алексей.

Транспортный «Дуглас», которым писатель Нестеренко убыл с аэродрома «Херсонесский маяк», на базу в Краснодар не вернулся.

Покушение

Флавио Росси

29 мая, пятница – ночь на 30 мая, субботу

Валя, Валентина, Валечка, Валюша. Как мне называть тебя, какими словами думать о тебе, кем ты стала для меня? Милая славная физкультурница, воплощение чистоты и бескорыстия – всего того, что на глазах исчезает в нашем жестоком и скаредном мире. Как это мало и как это много – ощущать на спине твои крепкие руки, осязать твои икры, яростно сжимающие мой торс в уносящем нас в небо порыве. Прошло уже полных два дня, мы с Грубером побывали в Евпатории, но и теперь, укачанный в его машине, я продолжал купаться в море безбрежного счастья. И совершенно нелеп и не нужен был этот голос со стороны, настойчивый и укоряющий.

– Довольно спать, Флавио! Посмотрите-ка лучше налево.

Я чуть приоткрыл глаза и увидел Грубера, принявшего утреннюю порцию коньяка и довольного жизнью. Грубое и бестактное вторжение привело меня в негодование. И оно было бы не меньшим, окажись на месте Грубера вождь итальянского народа, папа римский или сам Франциск Ассизский с Веспасианом и Титом в придачу. Я помотал головой и снова погрузился во внутреннее созерцание. И вновь увидел и услышал то, что хотел бы видеть и слышать всегда: ягодицы, крепкие как мячики, крутой изгиб упругого стана, мечущийся взад и вперед затылок, капельку пота в ложбинке спины и последний, отчаянный стон.

– Флавио, – снова раздался голос, на сей раз вкрадчивый и тихий. – Если вы после каждой русской девки будете терять работоспособность…

– Она не девка, – прошептал я, не размыкая век. – Она солнце.

– Русской поэзии? – язвительно спросил Грубер.

– Cosa? – не понял я. Зондерфюрер не ответил.

Да, вот именно, солнце. Девушка доброго поведения, солнце на мрачном киммерийском небосклоне. Тихие охи, робкие вздохи, нежные ахи, страстные… Боги! А кто тогда Надя? Милое, доброе, славное солнышко. Ты счастливец, Флавио Росси! А они? Доверились тебе, а стоило ли, право? Не настигнет ли их кровавая месть большевистских партизан? В состоянии ли ты защитить это чудо природы, ты, развратный и пустой макаронник? Уж если диверсанты добрались до главы имперской службы безопасности…

Но эти плечи, эти груди, эти руки, эти бедра. Стыдно, конечно, думать о живом человеке с анатомической точки зрения, оценивать не душу, а то, что для кинолога есть экстерьер, а для кавалериста – стати. Но так уж устроены скоты, что зовутся мужчинами. Фантастическая девушка, возможно даже фантастичнее, чем Зорица, не говоря о Елене, гром ее разнеси с идиотом Тарди. Какие там леды, какие там лебеди, какой там, к чертям, д'Аннунцио. Жалкие декаденты.

Само собой сложилось двустишие:

О сколь отрадно среди тусклых лицУзреть сиянье ваших ягодиц.

Жалко, не подходит для печати. Но может сгодиться на что-нибудь еще. Для той же Зорицы, если вновь доведется быть вместе. Или для другой, когда мне снова повезет. При надобности стишок можно будет варьировать. Например, меняя типы лиц – «пошлых», «подлых», «мерзких», «сонных», «гнусных». Впрочем, «гнусные» – это уже не лица, а морды. Их тоже хватает вокруг – где бы я ни очутился. Можно, кстати, изменять и вторую строчку – пусть будет, скажем, так: «О сколь отраден среди тусклых лиц мне светлый образ ваших ягодиц».