Александр Гончаров - Наш корреспондент Страница 49

— За последнее время стали немцы оживать, — сообщила Наташа, — в связи с приходом подкреплений и с постройкой «Голубой линии».

— А что, много разговоров о «Голубой линии»? Большие надежды на нее возлагают?

— Да. Надеются за ней удержаться.

— Гм… Держалась и лошадь за оглобли, да упала, — скептически сказал генерал. — Нет уж, ничто им теперь не поможет… Ну, а как твое самочувствие?

Наташу удивил этот вопрос. Несколько секунд она молчала, не зная, что ответить. Генерал испытующе смотрел на нее.

— Устала? — спросил он. — Я говорю не о физической усталости, а о моральной. Работа у нас тяжелая, нервная, не каждому под силу… Есть еще порох в пороховнице?

— Есть, товарищ генерал.

— Ну, хорошо.

Он взял папиросу, закурил и с облегчением выпустил клуб дыма.

— Очень хорошо. Мы не имеем сейчас права на усталость. В «горах бывала, знаешь — высится вершина, кажется, близка, рукой подать, а до нее еще итти да итти. Так и в этой войне. Победа за нами. Это так же верно, как то, что существуют Казбек и Эльбрус… Никакие «голубые линии» немцев теперь не спасут. Мы вышвырнем захватчиков с нашей земли. И очень даже возможно, что фронт, передвигаясь все дальше и дальше на запад, дойдет и до Германии. Ведь может быть так?

— Так обязательно будет, — убежденно сказала Наташа.

— Ну, а разведка должна смотреть далеко вперед и сделать что в ее силах, чтобы облегчить нашим войскам действия на вражеской территории. Вот, почему мы и решили, Наташа, послать тебя на разведывательную работу в Германию, в самое логово врага.

— Я готова, — ответила Наташа после долгой паузы.

Генерал чуть улыбнулся:

— Нет, сейчас ты еще не совсем готова. Надо еще получить инструкции, а уж потом — в Германию.

— Понятно, товарищ генерал. Когда выезжать за инструкциями?

Генерал поднялся и взглянул на ручные часы.

— Выезжать немедленно.

Наташа не смогла удержать движения.

— Документы заготовлены заранее, — сказал генерал. — Я же не сомневался, что ты согласишься. Получишь пакет и — на аэродром. Через час вылет. И вот что: дело это сугубо конспиративное. Поэтому никому ни слова. От переписки тоже придется воздержаться. Понятно?

— Понятно, товарищ генерал.

— Будь счастлива, Наташа.

Она вышла в соседнюю комнату, где привезший ее майор, дуя на обожженные пальцы, заклеивал пакет чадящим, потрескивающим сургучом.

«…Вот и не пришлось нам встретиться, Миша. И долго еще не придется. Война… Будешь ли ты ждать и помнить? Или облетит пустоцветом вспыхнувшее было чувство? Ну, что ж, если забудет, значит и не любил по-настоящему. А для той, настоящей, большой любви, которая на всю жизнь, но страшны ни преграды, ни расстояния, ни время…»

Глава двенадцатая

Бои кипели, не утихая, по всему фронту, от кубанских плавней до Новороссийска. Пятого мая наши войска прорвали оборону противника на протяжении двадцати пяти километров и овладели железнодорожным узлом и большой станцией Крымская, превращенной немцами в важнейший, сильно укрепленный узел сопротивления. Продвинувшись в глубину на тринадцать километров, наши войска заняли также населенные пункты Красный, Черноморский, Запорожский, Веселый, Садовой, Благодарный, Мелеховский, Нижне-Греческий, Верхний Адагум и Неберджаевскую. Были захвачены трофеи.

В редакции гордились тем, что Крымскую взяли в День печати.

Яростными контратаками немцы пытались вернуть утерянное, но безуспешно. Наши части продолжали наступление и восьмого мая вышли к новой линии немецкой обороны. Слухи об этой линии ходили уже давно, и самые противоречивые. Одни говорили, что это типичный геббельсовский блеф, вроде «атлантического вала», которым немцы пугали наших чересчур осторожных союзников. Другие утверждали, что это мощные укрепления из бетона и стали со всякими подземными сооружениями. В действительности же, как это часто бывает, истина находилась посредине между этими крайними точками зрения.

«Голубая линия», как окрестило новые оборонительные рубежи жадное до пышных и звучных названий гитлеровское командование, начиналась у кубанских плавней и извивалась змеей до самого Черного моря. Она проходила по тщательно и заблаговременно выбранным господствующим высотам. Слухи насчет неуязвимых подземных сооружений распускали сами немцы. На самом деле была сильно развитая система траншей и дотов, минные поля, проволочные заграждения. Одним словом, серьезно, но ничего необыкновенного.

Редакция, которая быстро улавливала общественное мнение, определила и отношение армии к «Голубой линии». «Будь она хоть темно-синей в крапинку, — писали бойцы в редакцию, — все равно гитлеровцам на ней не удержаться».

Отношение было явно ироническим, но тем не менее все понимали, что немцы не для того строили и укрепляли эту линию, чтобы отдать ее без сопротивления, что бои предстоят жесточайшие и готовиться к ним надо очень серьезно.

Опираясь на свои укрепления, противник в течение мая предпринимал частые, но бесплодные контратаки, а затем на фронте наступило затишье, то есть началась кипучая, но невидимая для противника подготовка наших войск к новому наступлению.

Редакция за это время совершила еще один переезд и снова разместилась рядом с госпиталем, в котором работала Ольга Николаевна. Многим это было безразлично, но Тараненко уверял всех, что это очень удобно для редакции.

В конце июня был получен приказ о присвоении новых званий сотрудникам редакции.

Станицын и Тараненко стали майорами, а Серегин приколол к погонам еще по звездочке. Сперва он пытался было уверить себя, что ему все равно кем бы ни воевать, лишь бы воевать, — не в званиях дело. Но потом сам себе часто признавался, что нет, не все равно. И даже впал в другую крайность, решив, что «капитан» звучит еще внушительней, чем «майор».

Такое событие нельзя было, конечно, оставить неотмеченным. Ашот Бастанжиев сам съездил в военторг и привез вина, тягучего и сильно пахнущего спиртом.

Собрались под вечер, после сдачи материалов, но перед версткой. В последнюю минуту хватились, что нет Тараненко. Наконец он появился, и не один, а вместе с Ольгой Николаевной. Она бодро поздоровалась, но тут же как всегда, начала краснеть. Впрочем, смущение ее прошло быстро: все были ей знакомы.

Они сели рядышком — Ольга Николаевна и Тараненко, — и всем другим стало ясно, что присвоение новых званий и новые погоны и звездочки, которые они собрались здесь «обмывать», — это еще не самое важное. А самое важное то, что вот встретились на дорогах войны два молодых человека, встретились и полюбили, и счастливы оба без меры. Все вспомнили своих близких.

Длинную паузу не заметили только влюбленные. Станицын долго протирал очки, потом командирским голосом приказал:

— Наполнить бокалы!

И когда все охотно выполнили его приказание, он встал и задушевно сказал:

— Выпьем, товарищи, за победу и за того всем нам дорогого человека, который ее организует, который нас к ней уверенно ведет, который думает и заботится о счастье народном и который сам — великое счастье для всех нас, живущих в одну эпоху с ним!

Пили, разговаривали, смеялись. Все было хорошо, но капитан Серегин вдруг загрустил.

Началось с того, что, когда он увидел рядом Тараненко и Ольгу Николаевну, шевельнулась в душе зависть: и ему бы хотелось вот так чувствовать плечом горячее плечо любимой. Шевельнулась зависть — и затихла. Мало ли что! Всем бы хотелось быть, рядом со своими близкими, да что поделаешь — война…

Потом он обнаружил на покрытой плащ-палаткой койке Горбачева какой-то обшмыганный журнальчик. Машинально полистал его и наткнулся на рисунок: тоненькая девочка, прямая, как молоденькая березка, легко, на пальчиках, шла в танце, и ветер развевал ее волосы и юбочку. Девочка была очень похожа на Галину.

Серегин присмотрелся и прочел под рисунком:

Где же ты, сердце-кровинка,Где же ты, Галя-Галинка?

Где же ты? Тут-то и тронула сердце капитана, томительная сладкая грусть. И крепкое спиртное вино сильней зашумело в голове.

Ашот Бастанжиев принес потрепанный редакционный патефон. Поставил первую попавшуюся пластинку из тощей стопочки. И надо же было случиться такому совпадению! Патефон похрипел, пошипел и залился нежнейшим, проникающим в душу тенором:

Ой, Галина, ой, дивчина, солнышко мое!

Серегину стало нестерпимо душно. Он встал и, преувеличенно ровно шагая, вышел из хаты. Вслед ему тенор взволнованно спросил:

Где же ты, моя кохана?

Подставляя лицо прохладному ветерку, под вечер потянувшему с гор, Серегин шел по узенькой уличке, заросшей высокой лебедой и репейником. Она вывела его к шоссе, рассекающему станицу надвое.