Михаило Лалич - Избранное Страница 49

Пока миллионеры были наперечет, лагерная мелкота смотрела на них с восхищением и лебезила, без всякой для себя выгоды, теперь на них почти не обращают внимания, их много, а станет еще больше, богатеют наперегонки. Но никто не обретает крылья! Кое-кто уже обанкротился, кое-кто пропил все, что имел, кое-кто хочет упрочить свой капитал и скупает золото: монеты, цепочки, перстни…

Боснийцы затеяли новую игру: в самодельные кости. Начинают чуть продрав глаза и до глубокой ночи. Умножились и группы картежников, вокруг них толпятся любопытные, смотрят. Игра ширится, как зараза, — все меньше наблюдающих, все больше игроков. Прилипчивая штука кости: научиться легко, не надо думать или писать, как в картах. Бросай и смотри, что выпадет. Проиграл, корить себя не приходится, что допустил ошибку или не сумел; выиграл — тоже не по расчету или из хитрости — не в чем тебя упрекнуть. Нравится им эта игра, скорей пустая трата времени, а не игра, но такова жизнь — от самих ничего не зависит, ни прошедшее, ни будущее. Игра завладела всем: людьми, деньгами, вещами, временем, проникла на места работ. Переметнулась к грекам, к караульным, вытесняет работу, воровство, торговлю, черную биржу. Тщетно ведет с ней борьбу прибывший из отпуска Лулаш, полицейские, администрация и прочие власти — она превратилась в сущую напасть.

Чтоб наказать за непослушание, Лулаш запрещает спать во дворе. Кое-кто пытается прятаться по оврагам, но он возникает ночью и поджигает соломенники. Наконец загнал всех, остался я один. До нормального сознания Лулаша не доходит, что можно спать на цистерне. Наушники тоже не обратили внимание, и я остался под звездами и сторожевыми вышками. Только воздерживаюсь курить по ночам. Нет клопов, нет блох, металл и солнце безжалостны к насекомым. Встаю до рассвета. Ко мне возвращаются воспоминания, а с ними проекты на завтра и послезавтра. Я уже раздобыл ножницы для колючей проволоки и ношу их в торбе, жду удобного момента. Лучше всего разрезать проволоку у конюшен, хотя там на моем пути окажется зенитная батарея и часовые. Думаю все-таки попытаться, время терпит, но меня удерживает надежда, что к нам прибудут лагерники из Хармаки.

Ночи становятся длиннее и приносят приятную свежесть. В городе появился виноград и тотчас попал на лагерный рынок. На севере все чаще вижу белые облака, но они уплывают, уменьшаясь, к громаде Олимпа. А в общем-то, я обленился, почти привык к болоту, в котором сижу: по мере сил, где можно, занимаюсь вредительством и радуюсь, когда это делают другие. Меня никто не допрашивает, не заставляет ни осознать свою ошибку, ни краснеть перед тем, кому больше повезло. За неимением крупных событий довольствуемся мелкими. Молодой герцеговинец, некий Пеянович, или что-то в этом роде, в приступе безумия кинулся на проволоку и весь исцарапался. Его увезли в сумасшедший дом, а на другой день он умер. Это уже второй случай скоропостижной смерти в том доме, наверняка кто-то экспериментирует. Говорят, до приступа он писал стихи. Лучше взялся бы играть в кости, может, и позабыл бы о колючей проволоке.

II

Давно уже ходят слухи, что лагерь будут переводить из Хармаки к нам. И место для них уже отведено — левое крыло казармы зияет пустотой. Столяры соорудили трехъярусные нары, и вдруг все заглохло. И я списываю свою надежду в расход как одно из невыполнимых обещаний. А когда всякая надежда погасла, прибывают люди из Хармаки. Днем. Вечером же, когда я приехал с работ, уже вовсю шла купля-продажа. Прежде чем заводить знакомства, наши недоверчиво и осторожно принюхивались — ведь по слухам в Хармаки одни коммунисты! Ходят они в зеленых кителях какой-то разгромленной европейской армии, и потому их узнаешь издали. И я, приметив статного мужчину, спешу к нему и с разочарованием убеждаюсь, что это не Миня и даже нисколько не похожий на него человек. Мне страшно, а вдруг его нет и, значит, я ждал напрасно, терял время, обманывался; но стоит увидеть кого-то похожего, и мне опять становится страшно, только это уже страх перед моим и его позором, перед недоразумениями, разочарованиями и укорами, и страх этот сжимает мне сердце и вынуждает остановиться.

Кухня у них еще не налажена, и потому пищу им выдают из черногорского и герцеговинского котлов. Мне не удалось увидеть всех, и потому слабенькая надежда еще теплилась. Протомившись у ворот, я наконец не выдерживаю и направляюсь к ним в казарму. Все как и у нас, только карбидных ламп больше. Играют в карты, разговаривают, бранятся, шьют и ведут куплю-продажу. Спрашиваю о Билюриче одного, другого, отмахиваются: слыхом, дескать, не слыхали… И вдруг кто-то кличет боснийца Ибро.

— Слушай, не Билюрич ли тот, который удрал с Гефиры?

— Это Гица удрал с Гефиры, а Билюр и Узун с пристани.

— Вот человек интересуется, — и обращается ко мне: — Родич какой?

— Нет, друг, — и, чтоб не упасть, хватаюсь за стену. «Хорошо, — говорю я себе, — главное, что жив, и я это знаю.

Значит, на Банице его не убили, может, и отыщу…» Так я себя утешаю, но все еще не могу опомниться. Колени у меня подгибаются, лампы перед глазами покачиваются, а зеленые лица лагерников кажутся неживыми.

— Садись, — говорит Ибро. — Ты откуда знаешь Билюрича?

— Еще по школе. Давно.

— Порядочный человек Билюр, и характером крут.

— Всегда таким был.

— Думаю, он где-то тут, недалеко, в горах с эласовцами. Часто наведывается в окрестности города, держит связь.

— А ты давно его знаешь?

— Познакомился с ним на Дунае, на острове. Было нас восемьсот человек. Днем рубили лес, а ночью лежали в болоте и отмахивались от комаров. Стерегли нас фольксдойчи. Больных травили собаками, а холерных забивали дубинами. Мертвых не закапывали, бросали в болото, не дожидаясь, чтоб остыли. Кто-то убил собаку, за нее расстреляли десять человек. Пока срубили лес, из восьмисот осталось шестьдесят. И вот нас, таких доходяг, больных малярией и голодных, смотреть страшно — кожа да кости, — привезли на бывшую выставку, что была между Земуном и Белградом, и сказали: «Кто пробежит через двор, от проволоки до проволоки, того пошлем на работы, кто не сможет, отправим на лечение». А мы едва ноги передвигаем, однако «лечение» нам не улыбалось. Кто-то шепнул, чтоб постарались. Я побежал первым, потом Билюрич, за ним Жарко Остроус, Дуко и Раде Ведьма и два брата Салевича — старший тащит младшего. Семеро из шестидесяти. Остальные не добежали и попадали, а вечером их забили палками в венгерском павильоне…

Я узнал все, что можно было узнать. Пора возвращаться, а я откладываю, жду, собираюсь с силами, чтоб заставить себя уйти. Что-то пьянящее: отчизна, повергнутая в прах, а в синтезе — мать и мачеха, проступает из гомона голосов, держит меня как завороженного. Переговариваются Чесоточный и Мертвяк с одной стороны, а Собачник, Перец и Мартышка — с другой. Цыгане, воры, назаритяне, влахи, бывшие скоевцы и скрытые евреи; черногорец из Косова, даже русский дополняют этот Ноев ковчег. По ошибке к ним попал механик из Загреба: грузовик, на котором его везли на расстрел, по дороге испортился и запоздал, и потому их отослали с транспортом на Баницу. Проскочил и серб из Венгрии, Эмил Бачи, человек с изуродованными плечами — точно его с креста сняли, — его грузовик пришел вовремя, и ему ничего не оставалось делать, как расстегнуть перед офицерами третьего рейха ширинку и показать, что он не обрезанный. Одних спас снег, других подкуп. Раненный в голову монтер бежал из-под расстрела и, пока прятался под вагонами, видел черта с хвостом, который, щелкая зубами, подавал ему какие-то знаки.

Обезглавленные тени покачиваются вокруг ламп. Слышу детские голоса и думаю, что это мне мерещится от переутомления. По звонким, чистым голосам убеждаюсь, что это дети, а не призраки, каким-то чудом выжившие здесь, среди них два-три старика. Учитель Цогоня еще не забыл, как боролся против ЮРЗ [35], а дед Буле по прозванию Штабсефрейтер помнит, как на островах Корфе и Святого Витта в прошлую войну закапывал тифозных в маслиновых рощах. Поминают какого-то Попа: «Человек-резина, а все-таки влип: обрюхатил гречанку, и теперь ее брат обходит с ножом все места, где работают лагерники, и разыскивает его». Морфиниста, отпрыска старого купеческого рода из Мостара, тошнит от марихуаны: обнаружив ее в таблетках от кашля, он принял слишком большую дозу. С полчаса наслаждался в наркотическом сне и потом целый день мучался — таковы дозировки и в жизни, так что лучше, если можно, ничего не принимать.

Встаю, надо идти и смотреть в отвратные глаза действительности. Заблудившись, попадаю на узкую лестницу и спускаюсь черным ходом. Двери далеко, едва различаю. В проеме у основного входа висит фонарь, под ним маячат люди, словно поджидают кого-то. «Пустяки, — думаю я, — у лестницы вечно кто-то торчит».