Эдуард Володарский - Штрафбат Страница 5

— Там малость не получится, там на всю катушку надо будет, Глымов, — нахмурился начальник лагеря.

— Это уж как придется, начальник, — вновь улыбнулся Глымов, и стоявшие рядом зэки тоже заулыбались.

— Там придется, Глымов, там придется… — все хмурился начальник лагеря.

— Ох, начальник, нам, славянам, все одно — что спать, что воевать. Спать — оно, конечно, лучше — пыли меньше, — в третий раз улыбнулся вор в законе Глымов.

…Другой лагерь, правда, как две капли похожий на предыдущий, и такой же строй зэков вытянулся по плацу, и слышны крики начальства:

— Родина в опасности!.. кровью искупить свою вину!.. Три шага вперед!

И строй качнулся и люди стали выходить вперед — сразу четверо… потом трое… потом снова четверо… один… трое… еще сразу четверо…

Поземка швыряет в лица сухой колкий снег, стоят зэки, смотрят — такого еще не бывало…

…Еще лагерь. Шеренги зэков, и вновь крик начальства:

— Кровью искупить на фронте свою вину!

И вновь выходят желающие отправиться на фронт…

Заключенные жадно слушали пронзительный голос полковника:

— Родина в опасности! На фронт поедут только добровольцы! Кровью искупить свою вину! Кому сердце приказывает — три шага вперед!

И один за другим стали выходить заключенные. Густо валил снег, белыми эполетами ложился на телогрейки…

Руки инструктора быстро собирали затвор винтовки. Сухо щелкали детали, входя друг в друга.

— Поняли? Давай за дело! — скомандовал инструктор.

И человек пятнадцать зэков, сидевших за длинным столом, стали неуверенно собирать лежавшие перед каждым детали затвора. Инструктор, затянутый в гимнастерку с тремя кубиками в петлицах, не спеша прохаживался вдоль стола, останавливался, смотрел, начинал поправлять:

— Да не так… че ж ты ударник-то забыл? Вот смотри… — Он брал детали и медленно, чтобы курсант мог увидеть, начинал собирать. — Ну, понял? Вот эту хреновину сюда, а вот эту со спусковым крючком сюда… Проще пареной репы, че ты?

— У меня готово, — сказал один зэк.

— У меня тоже, — подал голос другой.

— И я вроде… — сказал третий.

— Двести раз подряд собрать и разобрать! — скомандовал инструктор.

— Сколько? — изумленно спросил кто-то.

— Двести, — повторил инструктор, — А вы как думали? Чтобы воевать — учиться надо!

— Н-да-а, воевать — не воровать… — сказал еще один зэк.

Семеро курсантов встали из-за стола, собираясь уходить.

— Вы куда, граждане? — спросил инструктор.

— Да мы, гражданин старший лейтенант, за Гражданскую войну не одну тыщу раз эти затворы собрали и разобрали, — ответил за всех один заключенный.

— И пулемет знаете?

— А как же… как «Отче наш».

— Чего же сразу не сказали? Много таких среди вас?

— Хватает. Думаю, больше половины добровольцев, — сказал тот, что за всех.

— Тогда свободны. Явитесь только на стрельбы. Остальным продолжать! И поживей, ребята, поживей. — Старлей посмотрел на часы. — Через час новая партия курсантов придет.

— А нас отпустите? — с надеждой спросил кто-то.

— А вы пойдете с пулеметами знакомиться, — ответил инструктор.

— Скоро обед, старлей, святое дело!

— Пока двести раз не разберете и не соберете, никакого обеда не будет! — свирепо вытаращил глаза инструктор.

Потом зэки стреляли по мишеням, лежа в неглубоких окопчиках. Перед каждым стоял фанерный щит, на котором черной краской был нарисован немецкий солдат в каске и с автоматом. Щиты стояли метров за пятьдесят от окопчика. Пули стрелков ложились неровно, а то и вовсе свистели мимо. Выстрелы громыхали громко, отдаваясь эхом в перелеске, черневшем на краю поля-стрельбища. Потом они по очереди вели огонь из пулеметов по тем же самым мишеням, только теперь мишени стояли не в шеренгу, а были разбросаны по полю в беспорядке. Потом швыряли гранаты — ухали взрывы, и фонтаны черной земли поднимались над полем.

— Как чеку сорвал, сразу кидай, а то подорвешься! — кричал инструктор. — Давай!

Зэк брал в руки гранату, брал с опаской, взвешивал на руке.

— Давай, чего телишься? Немец ждать не будет — он в тебя три пули всадить успеет, если телиться будешь!

Зэк рванул кольцо и швырнул гранату. Бросок был слабым, граната улетела недалеко, и взрыв прогремел совсем рядом — на зэков и инструктора посыпались комья земли.

— Так девочки-школьницы бросают! Всех нас подорвать хочешь! — опять кричал инструктор. — Давай еще разок!

Поезд грохотал на запад. В товарняке ехали на фронт штрафники. На площадках за вагонами укрывались от холодного ветра охранники с автоматами. Двери вагонов были закрыты, и на щеколдах висели большие амбарные замки. А в вагонах на двухэтажных дощатых нарах сидели и лежали безоружные бывшие зэки и окруженцы. Слоями плавал в воздухе сизый махорочный дым, кто-то в углу играл на старой потрепанной гармошке, и латаные-перелатаные меха, когда их растягивали и сжимали, громко сипели. Гармонист пел жалобным простуженным голосом:

Идут на север срока огромные,Кого ни спросишь, у всех Указ,Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,Взгляни, быть может, последний раз…

Несколько голосов нестройно подтягивали.

В другом углу шла бойкая игра в карты. Банк держал парень лет двадцати шести, с нахальными шустрыми глазами, в кепке-шестиклинке, надвинутой на глаза. Раздавая карты, он негромко напевал для собственного удовольствия:

Два туза, а между дамочка вразрез,Был тогда с надеждой, а теперь я без,Ах, какая драма — пиковая дама,Ты всю жизнь испортила мою,И теперь я бедный, пожилой и бледный,Здесь, на Дерибасовской, стою…

Парня звали Леха Стира, что на жаргоне означало «карта». Колода в его проворных пальцах шевелилась, как живая. Карты вылетали из нее, переворачивались, ложились на доски нар. Несколько человек наблюдали за игрой.

— Еще одну, — просил игрок.

— Всегда пожалста, — улыбался Леха Стира. — Ваше желание для меня — закон.

— Еще одну…

— Да сколько угодно!

— Играй себе… — сказал игрок, и тревога была на его лице.

— Э-эх, не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался, — ухмыляясь, пробормотал Леха и стал выкладывать себе карты. — Две десяточки, ваши не пляшут — банкирское очко. Скидавайте ботинки, гражданин бесценный.

Проигравший, сопя, принялся снимать тяжелые солдатские ботинки из грубой свиной кожи.

— Кто еще желает попытать цыганского счастья? — Леха Стира веселыми глазами оглядывал наблюдателей. — Ну, смелее, граждане! Удача улыбается только смелым!

— Мухлюет, дьявол, а не поймаешь, — проговорил кто-то.

— Ну-к, дай попробую. — Напротив Лехи сел массивный мужик лет сорока, проговорил: — Поймаю, что мухлюешь, — башку оторву.

— Ой, дядя, ваши угрозы меня повергают в душевный трепет, — безмятежно улыбался Леха Стира, тасуя колоду засаленных карт, и вдруг проговорил совсем другим тоном, злобно, угрожающе: — Не поднимай шум, дядя! Что на кон ставишь?

— А ты что ставишь?

— Я вот эти шикарные штиблеты! — Леха указал на ботинки, которые только что снял предыдущий проигравший.

На верхних нарах не играли, все больше разговаривали.

— Тактический просчет — это и слепому видно. Немцы рвутся к кавказской нефти и, судя по всему, остановить их некому. Перережут Волгу, возьмут Грозный и Баку, и Сталину капут — это как дважды два… — авторитетным тоном говорил один, видно, политический.

— В истории России много раз бывало «как дважды два», а получалось в результате — русские казаки в Париже.

— Ваши слова да в уши Господу. Только, я думаю, нам теперь и Господь не поможет…

Рядом текла другая беседа, вернее, один рассказывал, а другой терпеливо слушал:

— В октябре все зерно подчистую выгребли, а декабре мы уже от голоду пухли. Дочка под Новый год померла, потом сына Бог прибрал, потом мать-старуха, потом сестренка, потом жена. Один остался. Ну что делать оставалось? Лежать и смерти ждать? Ну, поджег дом и пошел куда глаза глядят. А утром меня милиционеры с председателем сельсовета поймали — я уж верст тридцать отмахал. Обвинили в поджоге — злостном уничтожении имущества. Дескать, это все принадлежит колхозу и уничтожать я не имел права. Ты понял, да? Тварюги поганые… все забрали — имущество, скотину и жизни наши позабирали… Вот скажи мне, какой антихрист колхозы эти придумал?

— Этого антихриста зовут Сталин… — задумчиво ответил сосед, слушавший печальный рассказ.

— И теперича я этого антихриста оборонять от немца должен?

— Сам ведь вызвался, за яйца никто не тянул. Зачем вызвался?

— Да разе объяснишь? Земля зовет, понимаешь? Она все одно моя, земля-то! Моя!