Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата Страница 5

Восемнадцать дней, отведенные Гитлером на Польскую кампанию, давно истекли. Война не закончилась, но программа исчерпана. Значит, война кончена.

Уже одиннадцать дней после официальной «победы» продолжаются ожесточенные бои. Судя по приказам штаба дивизии, то тут то там против нас выступают то шесть, то одиннадцать тысяч вооруженных поляков. А значит, есть новые раненые. Правда, теперь их привозят только ночью.

Санитары при разгрузке транспортов обязаны спрашивать солдат о времени ранения, чтобы знать, стоит ли еще делать противостолбнячный укол.

— Когда ранены?

— Позавчера в два часа.

— Как? Уже после окончания войны?

— Брехня все.

Зима наступила рано. Население осталось без угля. К голоду присоединился холод. Люди выламывают деревянные водостоки на домах, разбирают заборы, рубят деревья на улицах. Люди ходят угрюмые, втянув головы в плечи. С наступлением темноты солдатам запрещается выходить в город без оружия и в одиночку.

Каждое воинское подразделение получило приказ — представить свой план обороны. Ждут восстания. На крыше госпиталя мы установили пулеметы. Создали летучий отряд обороны, усилили посты, в сумерки запираем все двери.

Комендатура специальным приказом предупредила, что восстание начнется 1 ноября — в католический праздник «Всех святых», когда поляки, по обычаю, соберутся на кладбищах. Эвакопункт находится в опасном соседстве с несколькими кладбищами. Нам было приказано усилить бдительность. Санитары получили патроны и почистили винтовки.

Наступил праздник «Всех святых». Дозорные с крыши доложили, что тысячи людей собираются на кладбищах. Они помолились (в Лодзи есть о чем молить господа-бога), поставили на могилы зажженные свечи и разошлись так же мирно, как и пришли.

Я как раз дежурил. Стальная каска давила гудевшую голову. Вечером небо окрасилось в пурпурный цвет — от горящих свечей и лампад. Восстания не было, Его, наверно, перенесли на следующее воскресенье.

Восстания снова не было. А мы ждем его от воскресенья к воскресенью.

Отто Вайс, тайно навещающий польского священника, узнал, что вся эта паника — провокация и повод для массовых расправ.

Ночью раздался оглушительный взрыв. Здание так тряхнуло, что я вскочил.

— Это в центре города, — сказал часовой.

Утром мы увидели разрушенный памятник Свободы возле собора на площади Костюшко.

Во многих домах на соседних улицах вылетели окна и двери.

Памятник взорвали немцы, чтобы был повод для расправы над местными жителями. Целые кварталы очищены от поляков — там будет гетто.

По улицам потянулись обозы тележек, тачек, повозок и саней с домашним скарбом.

В пустые дома въезжают евреи. Свое имущество они тащат на себе. Им разрешено брать только то, что в силах унести человек. Все проходы в гетто тщательно охраняют эсэсовцы. Евреям, с желтыми звездами на груди и спине, разрешался только вход, выйти из гетто они уже не могут. Некоторые пытались выбраться оттуда, чтобы притащить из своих старых квартир еще что-то из необходимого. Но их поймали и избили дубинками и прикладами.

На улице транспаранты: «Осторожно! Заражено! Личному составу вермахта хождение по этой улице запрещено!»

Мне, как казначею, надо было срочно попасть в комендатуру. Она находилась в здании окружного суда. Я шел мимо «Дома Пилсудского», где расположился какой-то важный штаб. Все окрестные дома тоже заняты военными. Солдаты оцепили улицу. Гражданских туда не пропускали. У меня спросили:

— Куда?

— В комендатуру. В здание суда.

— Проходи.

В воротах великолепного белого особняка, где до оккупации города находился окружной суд, какие-то люди под охраной солдат рыли яму. Работали они, стоя на коленях, без лопат, совков, кирок. Они рыли землю просто ногтями. Яма большая, от стены до стены вдоль всей подворотни. Это были евреи. Подойдя ближе, я увидел у одного в руках осколок стекла, у другого — кусок доски. Этими «орудиями» они разрыхляли грунт для остальных. Рядом, ухмыляясь, стоял немецкий капитан, неуклюжий, с квадратной фигурой мясника. Он не спускал с евреев глаз. Время от времени капитан пинал кого-нибудь из работающих, и тот падал в яму головой вперед. Я решил, что яма предназначена для осмотра, смазки и мойки въезжающих во двор автомашин. Одни землекопы старательно выскребали стенки ямы, выравнивали и выбрасывали землю на поверхность, другие сгребали ее и куда-то уносили.

Через несколько часов тем же путем я возвращался в свою часть. Яма была готова. Со двора пригнали еще несколько евреев. Капитан эсэсовцев вытащил пистолет. Достали оружие и другие чины, постарше и помладше, и начался расстрел. Свист пули и тотчас — глухой удар о дно ямы упавшего туда тела.

Потом люди, которые только что выкопали эту братскую могилу, стали ее закапывать. Они старательно утрамбовывали рыхлую землю, будто давно ждали этого и наконец дождались. И только ужас и отчаяние в глазах несчастных людей выдавали их внутреннее состояние. Смерть витала над ними. Быть может, завтра их черед лечь в землю. Пригонят других обреченных, которые вот так же автоматически будут засыпать их землей.

С противоположной стороны улицы за страшной картиной наблюдал офицер. Он держал на поводке длинношерстую таксу.

Я почувствовал озноб. Внезапно меня окликнули:

— Алло, санитар!

Я пересек улицу и вытянулся перед офицером.

— Очевидно, вы недавно надели форму? — спросил офицер.

— Нет, господин подполковник.

— Вы близоруки? Почему не приветствуете? Или вы больны?

— Так точно, господин подполковник.

— Тогда ступайте в свою часть. И не шляйтесь по улицам. Кругом, марш. Пойдем, Черри.

Не проходит дня, чтобы в эвакопункт не доставили раненого из числа жертв наших «сельскохозяйственных заготовок». Как правило, это солдаты или полицейские.

Военные и гражданские власти создали систему, которая должна выжать из местных жителей все, что только возможно. О пропитании населения должно заботиться само население. Никакого распределения нет. Зато немецкому «потребкооперативу» каждый житель обязан сдавать хлеб, картофель, яйца, птицу, овощи. Все это идет в дополнение к солдатскому пайку. Солдаты отправляют домой посылки с польскими продуктами. Если продуктов не хватает, воинские штабы связываются с ведомством снабжения, ведомство оповещает полицию и та отправляется «на заготовки». Конфискуют скот, хлеб, драгоценности, мебель, одеяла, все, что подходит гитлеровскому солдату. Жители не всюду мирятся с подобными бесчинствами. А отсюда — жертвы «сельскохозяйственных заготовок».

Лодзь объявлена немецким городом, переименована в Лицманштадт и присоединена к великогерманскому райху. Санэваковзвод — подразделение фронтовое. Нам предложено покинуть «кровью завоеванные родные края».

В погожий весенний день мы погрузились на платформы и двинулись дальше на Восток.

Местность, по которой шел наш состав, похожа на Тюрингию. Возвышенности поросли лесом. Среди лесов и полей — маленькие деревушки, дома, крытые соломой, коровы, привязанные к кольям, торчащие в небо журавли колодцев. Над всей этой мирной картиной — ярко-синее небо.

Эшелон ненадолго остановился возле огромного военного кладбища у какого-то шоссе. Кладбище новое. Неподалеку — другое кладбище, тоже солдатское, времен первой мировой войны. Низкая ограда из булыжника повреждена. Много крестов вырвано из земли минами и бомбами. Среди могил — ходы сообщения; там и сям разбросано военное имущество. Очевидно, недавно здесь была фронтовая позиция.

На чугунной доске у входа на кладбище написано:

«В 1915 году в битве за эти высоты погибло 12 000 немецких и австрийских солдат».

Густав Рейнике, теперь уже старший ефрейтор, сказал мне:

— Здесь сразу два военных кладбища. Как ты думаешь, ефрейтор, третье не прибавится?

— Все зависит от поведения людей в дальнейшем, — уклончиво ответил я.

— Всем известно, что затевают определенные люди.

— Ну, в конце концов та кучка…

— Сама не воюет, хотел ты сказать. Ну, а остальные…

— Которые воюют? Их большинство, и они могли бы…

Мы сидели рядом в дверях товарного вагона, свесив ноги, и разговаривали тихо, так, чтобы никто нас не слышал.

Рейнике наклонился к моему уху и зашептал:

— Карл, к чему эта игра в кошки-мышки. Руди Бродд давно сказал мне, кто ты такой. Он жил по соседству с тобой. Я все знаю. Тебе переломали ребра. Ты сидел в тюрьме, был на принудительных работах. Да я и сам понял, откуда ветер дует. Давай хотя бы между собой разговаривать откровенно. Я из той же гильдии.