Владимир Сысоев - Первое задание Страница 5

— Обязательно, Иван Фёдорович, — ответила Наташа и медленно провела рукой по лицу.

— Я знаю, тебе трудно, — сказал Иван Фёдорович, — но человек не птица, не всегда ему летать только со стаей. Иногда он остаётся один. И птицы не всегда со стаей. Чаще всего в одиночку летают соколы и орлы. Так и люди.

Он медленно распрямил плечи, сдвинул стакан с недопитым, остывшим чаем и положил руки на стол.

— Запомнила?

— Запомнила. Как не запомнить?

И вдруг Наташа подлетела к Ивану Фёдоровичу, несколько раз крепко поцеловала его в щёку и так же быстро вернулась на своё место.

Иван Фёдорович грузно встал и, тяжело ступая, пошёл к окну. Он был обрадован и растерян. Наташа видела, как вздрагивали его плечи. Неуклюже переступая с ноги на ногу, Иван Фёдорович повернулся лицом к Наташе и добродушно пробормотал:

— Егоза. Несерьёзная девчонка! Ведёшь себя, как козочка дикая.

А «дикая козочка», раскрасневшаяся, возбуждённая, опять сидела в своём кресле, подперев ладонью щёку. Наташа понимала, что Иван Фёдорович не сердится на неё, а ворчит только для того, чтобы скрыть смущение. И, чтобы сгладить неловкость, она спросила:

— А когда будет этот человек?

— Какой человек? — не понял Иван Фёдорович.

— Из Москвы.

— А… Ну да… Сегодня ночью он спустится с парашютом.

— А где?

— В районе партизанского отряда. Утром он будет уже у Ивана Ивановича.

— А как его фамилия?

— Не знаю.

— А имя?

— Кажется, Николай.

— Николай!.. Моего мужа тоже зовут Николаем.

— Знаю, — сказал Иван Фёдорович и удивлённо посмотрел на Наташу. — Но, во-первых, таких имён на свете, как звёзд на небе, во-вторых, это, может быть, не настоящее его имя.

— Нет, нет, вы не говорите, пожалуйста. Я знаю — это он! Я чувствую — он! — капризно проговорила Наташа и посмотрела на Ивана Фёдоровича умоляющим взглядом.

— Успокойся, девочка моя. Хорошо. Я скажу тебе правду. Допустим, это действительно твой муж. Ну и что? Какое это имеет значение?

Наташа посмотрела в большое зеркало, обрамлённое золотым багетом, и тут же отвернулась. Ей уже было стыдно за свой порыв, и она, недовольная собой, произнесла виноватым голосом:

— Да, конечно, глупости всё это. Не обращайте внимания, пожалуйста, я вас очень прошу. Что я практически должна делать?

— Я уже говорил — продолжать разыгрывать влюблённую, забраться Шварцу в душу, чтобы он поверил в твои чувства. Закрепиться окончательно в комендатуре, стать среди немцев своим человеком.

Наташе опять стало весело. Впечатления минувшего дня пронеслись в сознании, но, удивительное дело, они уже не казались ей такими страшными и значительными, как несколько часов назад.

— И всё? Это не трудно. — И вдруг перестала улыбаться, и произнесла тихо и серьёзно: — Это не трудно, но может кончиться очень плохо. Этот солдафон не имеет чувства меры, он слишком многого хочет…

Когда Иван Фёдорович впервые увидел Наташу, появившуюся в городе с документами его племянницы, он, попросту говоря, растерялся. Перед ним была измученная долгими скитаниями девочка, похожая на милого, капризного ребёнка. Первое время он сомневался в её способностях, но когда она в течение нескольких дней без чьей-либо помощи устроилась переводчицей в комендатуру, Иван Фёдорович стал смотреть на «милого ребёнка» иначе. А когда она начала приносить ценнейшую информацию, необходимую подполью, партизанам и командованию Красной Армии, он проникся к ней глубоким уважением и с удовлетворением отметил, что в Москве умеют разбираться в людях.

Любуясь Наташей, Иван Фёдорович ловил себя на мысли, что где-то в тайниках его души теплится чувство зависти к её молодости и огромной жизненной силе.

Иван Фёдорович Ерёмин вырос в рабочей семье и с четырнадцати лет сам пошёл на завод. Жил в открытую — с дороги не сворачивал, лёгких тропинок не искал. В шестнадцатом году в окопах первой мировой войны рядовой Ерёмин вступил в ряды большевистской партии.

Отшумели огневые революционные годы, когда конь вороной да острая блестящая шашка были неразлучными друзьями вихрастого комиссара Ивана Ерёмина, и партия послала его учиться. Нужны были молодой Республике Советов свои, закалённые огнём революции, кадры для нового, мирного фронта. Быстро прошли годы учёбы, и сам Иван Фёдорович стал учить ребят математике, физике и ещё тому, самому главному, — как быть настоящим человеком.

Вот она, вся жизнь, как на ладони — то кажется нескончаемо длинной, а то, как быстрая искра, вылетевшая из костра, растаявшая без следа в ночной темноте.

Годы, годы… безжалостные, неудержимые, зачем так быстро летите вы?

Жена умерла рано, своих детей не было, и всё тепло большого сердца он отдал школе, ребятам. Мало было в городе людей, которые не учились бы у Ивана Фёдоровича — бессменного директора школы-десятилетки.

Грянула война, она быстро приближалась к городу. День и ночь не гас свет в районном комитете партии. Создавалось подполье, формировался партизанский отряд, началась эвакуация… Члену бюро райкома Ерёмину предложили остаться в городе и возглавить подпольную организацию. Первое время было трудно — отсутствие опыта, неуверенность в себе сковывали действия подпольщиков. Но позже, разглядев как следует оккупантов, они убедились, что «не так страшен чёрт, как его малюют». Дела пошли веселее…

От далёкого взрыва тихо зазвенели оконные стёкла. Нудно, с надрывом проревел одиночный немецкий самолёт. Иван Фёдорович отвлёкся от мыслей и взглянул на притихшую Наташу. По-детски подтянув под себя ноги, склонив голову набок, она спала, сидя в кресле. Рука неестественно откинулась в сторону, тёмно-каштановые волосы рассыпались по лицу.

Приземление прошло удачно. Николай опустился на большую поляну, прислушался. Его поразила таинственная, бесконечная тишина, которая казалась живой. Что-то дышало и пульсировало рядом. Николаю померещился громадный, лохматый, знакомый по сказкам зверь, протягивающий вперёд когтистые лапы. Вот-вот засветятся раскалённым углём большие, круглые глаза, дым с огнём шумно вырвется из широких ноздрей. Но вскоре это ощущение, порождённое одиночеством и необычностью обстановки, прошло. Напряжённый слух Николая начал улавливать звуки и шорохи. Сухо треснула сломанная ветром ветка, где-то совсем рядом, звонко ударившись о твёрдый корень, упал жёлудь, сердито простонали трущиеся друг о друга две старые сосны, глухо вздохнул филин, жалобно, как грудной ребёнок, прокричал заяц… Николай не спеша поднялся, освободился от парашюта, аккуратно свернул его и укрыл в глубокой, заросшей яме.

На какое-то мгновение ветер донёс еле слышный рокот самолёта. «Счастливо, друзья», — прошептал Николай.

Пока всё шло по плану. Задача ясна. Всё продумано, тщательно взвешено. Но всё ли?

Николаю показалось, что он как будто смотрит на себя со стороны.

Неожиданно мысли, независимо от воли, изменили направление, и почудилось, что когда-то давно, быть может, в далёком детстве, он уже видел этот утренний осенний лес, широкую, с увядшей травой поляну, чёрный, опушённый серо-зелёным мохом, бугристый ствол огромного дуба. И знакомо было чувство неосознанной до конца тревоги и необъяснимой, овладевшей всем его существом, пьянящей грусти по чему-то безвозвратно утраченному, неповторимому.

Луна висела над горизонтом увядшая, ненужная. Мерцали и гасли прозрачные звёзды. На востоке серая темнота превращалась в синеву, разбавленную бледно-розовым светом. Лес стоял печальной, безвольной массой, будто заколдованный великан. Таинственные тени, рождённые лунным светом, таяли, пропадали, а на смену им надвигались новые — густые, вызванные к жизни первыми лучами солнца.

Лёгкий предутренний туман наполнял воздух, пахло сыростью, грибами, прелыми листьями, лежалыми орехами и ещё чем-то неуловимо знакомым и родным.

«Всё это не так уж страшно», — подумал Николай. Он быстро всухомятку позавтракал и, ориентируясь по компасу, пошёл на юг. Вскоре он вышел к небольшой реке, скрывавшейся в зарослях камыша, и повернул направо. Продираясь по буйным поселениям лозины и багульника, прыгая с кочки на кочку и проваливаясь в зыбком грунте, сплошь покрытом зеленовато-серым ковром росянки, обманчивой пушицы и цепкого плюща, Николай сбил дыхание, исколол руки и набрал воды в сапоги поверх голенищ. «Тьфу, чёрт!» — в сердцах выдохнул он, выбираясь на сухое место, под большой, развесистый дуб. «Так дальше дело не пойдёт, нужно спокойнее». Кровь маленькими упругими молоточками стучала в виски, на лбу выступила испарина. Николай упал в упор на руки, прислонился горячей щекой к влажной, холодной траве. Перед глазами медленно колебался на ветру высокий, тонкий стебелёк давно отцветшей красавицы льнянки с капелькой-росинкой на увядшем листке. Весёлый луч солнца бесцеремонно забрался в росинку, превратил её в крупинку алмаза, и она, прежде чем стать сизой дымкой утреннего тумана, сказочно засверкала всеми цветами радуги.