Теодор Константин - И снова утро (сборник) Страница 5

— Вернулся?

— Вернулся!

— Неужели отпустили тебя?

— Черта с два! С сегодняшнего дня я — дезертир.

— Чем умирать, лучше быть дезертиром. Тебя будут искать, конечно, но ты спрячешься.

— Несколько дней побуду дома, пока начальник поста не получит извещения. Но потом… куда-то надо будет уйти…

— Куда?

— Посмотрю. Не беспокойся, я тебе дам знать, где буду, даже если меня поймают. Думаю отправиться в горы, на лесозаготовки. Один попутчик в поезде подсказал мне, куда надо идти. Там будто очень нужны рабочие руки и поэтому не очень интересуются, кто приходит работать. Может, мне повезет и меня не найдут.

Трое суток он прятался дома, а на четвертые ночью ушел. Ехал сначала на товарном, потом на пассажирском до Брашова. На следующий день во время облавы на вокзале в Сибиу его схватили и под конвоем отправили на призывной пункт. Злой и свирепый майор избил Панаита хлыстом по лицу и приказал отдать беглеца под суд военного трибунала. Особенно он был взбешен из-за имущества, которое Панаит вернул на склад.

— Значит, так, предатель! Не только дезертируешь, но и издеваешься над нами! Оставляешь по списку оружие и экипировку!

— Нет, да простит мне бог мои прегрешения, я и не думал издеваться. Я считал, что если я дезертирую с оружием и казенным имуществом и меня схватят, то наказание будет строже.

— Хватит, бандит. Знай, ты так легко не отделаешься. В трибунале не любят шутить!

Старшина роты, отчитав его на чем свет стоит, открыто предложил:

— Эй ты, хочешь избежать трибунала? Я могу помочь. Гони две косых, и ты спасен. Порядок?

— Откуда мне взять две косых, господин старшина?

— Ну одну!

— Нет у меня и одной, господин старшина.

— Тогда сгниешь на каторге, голь перекатная.

Тюрьма при военном трибунале была забита арестованными. Хотя заседания трибунала проходили с утра до вечера и суд был чистой формальностью, некоторые из арестованных ожидали своей очереди месяцами. Панаит Хуштой даже и представить себе не мог, что стольких людей привлекают к суду за дезертирство. Некоторым удалось бежать с фронта и добраться до дому, где они были пойманы и отданы под трибунал. Но большинство других дезертировали, как и он, с призывного пункта или вовсе не явились туда.

— Нас много таких, браток! — сообщил ему капрал-артиллерист, который ожидал суда уже три недели. — И потому, что нас много, не считая уж тех, кого еще не успели схватить, наказания стали строже. Скажи спасибо, если отделаешься пятью годами. Мне, например, меньше десяти не дадут.

— А почему ты думаешь, что тебе столько дадут? Что ты такое натворил, господин капрал?

Артиллерист рассмеялся, будто его очень забавляло то, что он сделал.

— Я, браток, человек горячий. Не терплю, чтобы меня кто-нибудь бил, пусть он хоть генералом будет. А тут какой-то недоносок лейтенант! Знаешь, как было дело? Наш полк грузился для отправки на фронт. Орудия, зарядные ящики, лошади — одним словом, все хозяйство. Мы грузились целый день и целую ночь. К утру все было готово, ожидали только паровоза. И тут командиру батареи вдруг показалось, что мы поставили на платформе одно орудие очень близко к другому, ну он и набросился на меня с руганью. Лейтенант был маленького росточка, хилый. Кажется, одним щелчком с ног можно сбить.

Но злой, другого такого во всем полку не сыщешь, В нашем полку собрались, наверное, самые злые офицеры изо всей армии.

«Ладно, господин лейтенант, — попытался я успокоить его. — Ничего не произойдет с пушками. На фронте за ними некогда будет ухаживать. Говорят, что русские здорово умеют нащупывать наши пушки и разбивать их вдребезги». «Чего болтаешь?» — заорал лейтенант и впрыгнул в вагон за мной. «Говорю то, что слышал, господин лейтенант». — «И это командир орудия так разговаривает?» И он влепил мне пощечину, так что у меня в глазах позеленело. Такой тщедушный, а рука как свинцовая. Тогда, браток, и я не стерпел. Дал ему под зад, так что он вылетел из вагона головой вниз.

Как дал, тут же спохватился. Поостыл чуть, и мозги сразу просветлели. Понял, что меня ожидает. Не раздумывая долго, я выпрыгнул из вагона и, пока лейтенант не пришел в себя, нырнул в кукурузу по другую сторону железнодорожного полотна. И так шел и шел по кукурузе, пока не запутал следы. Не думай, что я сожалел о том, что сделал. Совсем наоборот. Ей-богу! И не потому, что отвел душу, а потому, что хоть на какое-то время избавился от фронта.

В течение года мне удавалось скрываться. В конце концов меня все же схватили. Ну ничего. Десять лет дадут, пятнадцать? Пусть дают! Ведь война не продлится столько. А там увидим.

Панаита Хуштой приговорили не к пяти, как предполагал артиллерист, а к восьми годам тюрьмы. Он прошел через все тюрьмы, от Вэкэрешти и до Аюда, и везде встречал коммунистов. Однако только в Карансебеше ему довелось познакомиться с ними поближе. Некоторых он встретил и в тюрьме при военном трибунале. Тогда его удивила их молодость и особенно тот факт, что они, рабочие, бедняки, осмелились пойти против тех, у кого в руках и власть и богатство. Потом, узнав, что их приговорили ко многим годам тюрьмы, он сказал себе:

«Если их на столько лет бросили в тюрьму, значит, бояре боятся их. Но почему эти господа, которые могут стрелять и вешать направо и налево, боятся обездоленных людей? Это мне непонятно, и я должен разобраться во всем этом».

Панаит Хуштой начал приглядываться к ним, пытаясь найти ответ на мучивший его вопрос. Вес лучше узнавая их, он убеждался, что бояре действительно боятся рабочих. Почему они боятся, он не мог объяснить, так же, как не мог понять и источников, питающих ту смелость, с которой они бесстрашно бросали вызов сильным мира сего.

Ответ на этот вопрос он получил только в тюрьме Карансебеша, когда сблизился с коммунистом Стамате Буне.

В тюрьме Карансебеша Панаита Хуштой направили работать в мастерскую по полировке мебели, и он оказался вместе со Стамате Буне, молодым парней лет двадцати трех, хромавшим на левую ногу. Панаит Хуштой думал сначала, что ои инвалид воины, и только позже узнал, что хромота Буне — следствие избиений, которым тот подвергся в застенках сигуранцы.

С первых же дней Стамате Буне очень хорошо отнесся к Панаиту. Он помог ему освоить профессию, с виду простую, но требующую много терпения и аккуратности. Тогда он был еще очень застенчив по натуре. Но доброжелательность Буне — «политика», как Хуштой про себя начал его называть, — помогла ему преодолеть свою стеснительность. Как-то он спросил Буне:

— Ты не рассердишься, если я тебя спрошу кое о чем?

— Почему же это я рассержусь? Спрашивай! Если смогу, отвечу.

— Знаешь, с некоторого времени я все пытаюсь, но не могу разобраться в вас, коммунистах.

— А-а!.. И в чем же ты не можешь разобраться?

— У тебя какая специальность была, пока тебя не посадили?

— Работал в Гривицких мастерских. Я — котельщик.

— Молотобоец, значит!

— Вроде того.

— А я — пахарь. Значит, и ты, и я не из тех, кого бояре приглашали к богатому столу. Но если так обстоят дела, почему же я не могу схватиться с ними за справедливость, как это сделал ты? Почему у тебя и других таких, как ты, хватило храбрости, а у меня нет? Вот объясни мне это. А еще объясни, почему господа так боятся вас? По-видимому, вы сильнее их. Но в чем ваша сила?

Стамате Буне улыбнулся, а потом начал объяснять: сначала в общих чертах и в той мере, в какой считал доступным пониманию Панаита, потом все больше и больше, и так день за днем. Через месяц Панант Хуштой воскликнул радостно:

— Смотри-ка, все нанизывается, как бусинки на ниточку! Видишь ли, я много раз спрашивал себя, почему это мир поставлен будто с ног на голову, но все не мог найти ответа. А теперь, после того как ты рассказал мне, могу сказать, что я тоже коммунист. Ей-богу!

Ночью, размышляя над рассказами Стамате Буне, Хуштой вспомнил об инвалиде Константине Негрилу из их села и о том, что слышал о нем от односельчан.

«Наверняка в госпиталях, где Негрилу валялся месяцами, он познакомился с коммунистами и стал на их сторону», — к такому выводу пришел Панаит Хуштой.

На фронте в Молдавии положение германской армии и румынских войск изо дня в день становилось все хуже. Потери в боевой технике и людях росли с каждым днем. Потребность в пополнениях была столь острой, что начали забирать и посылать на передовую даже заключенных из тюрем. Не проходило и дня, чтобы на перекличке старший надзиратель не спрашивал:

— Эй, кто из вас хочет реабилитировать себя? Кто хочет снова стать человеком?

И записывались уголовники, преступники, воры, мошенники — одним словом, отбросы общества. Сначала их посылали в специально созданный учебный центр в Сэрате. Оттуда после элементарной подготовки их посылали на фронт в так называемые «жертвенные батальоны», Часть из этих батальонов находилась под непосредственным командованием гитлеровцев, которые использовали их там, где обстановка была самой тяжелой и опасность наибольшей, поэтому от батальонов вскоре ничего не оставалось. Но это не имело никакого значения, так как из Сэрате на фронт выступали все новые и новые батальоны, а из тюрем в учебный центр прибывали все новые и новые арестанты.