Михаило Лалич - Избранное Страница 5

Падают листья

I

Разрешили нам сесть у придорожной канавы. Сидим рядком, понурили головы, ждем. Трава здесь покрыла землю тонким зеленым ковром, сквозь него проглядывают оставшиеся после разлива камни и галька, и видно, как муравьи, преодолевая препятствия, торопятся по своим делам.

Перед нами шоссе. На нем выстроились солдаты с винтовками и автоматами наперевес. Брюки у них отутюжены, лица выбриты, чтобы все видели, какие они, немцы, культурные. На нетрудных карманах шитые серебром орлы, разные значки, застежки, пуговицы, жестяные цветочки, а сбоку на фуражках ленточки всех цветов радуги, в доказательство, что это стреляные птицы.

Одни из них слишком зубастые и скалятся, когда надо и когда не надо, другие выставили шрамы, следы ран, хотя и без того в глазах читается желание поскорей нас прикончить. Непонятно, чего ждут, чего тянут они? Ведь мы теперь беззащитные, и само небо нам вынесло свой приговор.

Время идет. Немало его прошло, а у меня все по-старому: существую, дышу, и мысли постоянно вертятся вокруг одного и того же. Дыхание стеснено, нутро наполнено страхом, некуда войти воздуху. Перед глазами туман. Сквозь него пробиваются обрывки воспоминаний и, словно увиливают в сторону, прячутся, чтобы не погибнуть вместе со мной. И все-таки легче, после того как проехали грузовики с итальянскими солдатами, — по крайней мере не кричат и не показывают, как они нас, таких беспомощных, бесстыже ненавидят. Приутих и галдеж четников [1] — наверно, вдоволь насладившись зрелищем наших убитых на берегу и в реке, они устали и сорвали глотки. Вонь порохового дыма рассеялась и почти не чувствуется. Дым после стрельбы поднялся и держится еще в ольшанике и над самой водой. Слышно, как река стучит камнями и бревнами о мокрую опорную стену противоположного берега — этот шум каким-то образом приглушает мои страхи, и мне чудится стародавняя бедняцкая люлька, расшатанная, разболтанная ушедшими поколениями, которая своим скрипом возвещает о новых жертвах нового расстрела.

Под этот шум я временами забываю о себе, об убитых и о тех, рядом со мной, что тоже скоро будут убиты. Положение вещей сводится к шаблонному и обыденному: гибнет случайно и на скорую руку собранная группа коммунистов, гибнет подобно многим другим, носившим иные названия. По сути дела, это одиночки, оторванные от товарищей, и потому каждый из них почувствует только то, что выпадет на его долю, — почувствует, как горячие острия, подобно раскаленным вертелам, пронижут тело, а потом уже ничего не почувствуют. И упадут, как сорванная бурей листва, а до тех пор остается лишь ожидание и чуть-чуть страха перед уходом. Немного страха, потому что все чувства притуплены, — и в этом счастье. Бояться можно было бы и больше, даже странно было бы не бояться больше, ведь это последнее путешествие, без возврата, но этого нет — по крайней мере не заметно, а это важно, что не заметно. Мы крепимся из последних сил, чтобы себя не выдать, потому и в самом деле не видно — только лица у нас бледнее обычного и в глазах какая-то муть.

Вдруг мне показалось, что шум реки не так однообразен, как раньше, — в нем слышатся крики ужаса, угрозы, заклинания и еще многое слышится в голосах под водой. Будто ссорятся, жалуются, сыплют проклятиями, перемешанными с неистовством и бранью, где все сводится к поспешному повторению, отрывочным слогам и заиканию. Высокие голоса на что-то сетуют, кричат, вопят по два-три сразу, словно сзывают банду на грабеж. Поднимутся из глубины, вырвутся наружу и надсаживаются. Потом, сбившись с панталыку, теряются в общем шуме и спешат за мертвыми. Крики замирают у моста, но на смену им из глубины вырываются новые. И эти новые еще пронзительней, еще свирепей. Так и несутся они бесконечной вереницей. Кажется, будто от выстрелов и убийств пробудились силы ненависти в этой воде из снега, напоенного человеческой кровью. Вот вздымаются разом две волны и на свой манер, ясно кричат: «Крови! Крови!», а третья за ними причмокивает: «Давай ее сюда, чего жалеть!»

Я знаю эту речку в истоке — ничего похожего. Собственно, у нее два истока, потому что речка эта уходит под землю. Кротко журчит себе среди камней, и омуты у нее синие, тихие, наполненные небом и облаками, с форелью под корягами. Пастбище с тремя хижинами жмется к самому берегу. Коровы моют здесь копыта, а горянки — руки, перед тем как доить. Кругом пахнет смолой, лубом, сырым можжевельником и горелыми головешками пастушечьих костров, лесными ягодами и геранью. По утрам наплывает порою туман и деревья начинают казаться привидениями, что спускаются с Меджукомля, потом туман рассеивается, открывая тропы, полянки, хижины пастухов, ограды из можжевельника, скошенные луга, лошадей, коров, — и так изо дня в день снова сотворяется мир. Целый мир, но без вражды — в ту пору там не было и крупинки ненависти и злобы. Родились они позже, и сгустились в позапрошлую зиму, когда стреляли, преследовали людей, перебегали к врагу офицеры и гибли партизаны из Пипера, с Ловчена, зечане, ровчане, морачане, замерзшие, голодные, недоумевающие…

Изменилась с тех дней и река, и ее ложе. И сдается мне, будто она меня обманула, как и все прочие, даже она! И я в безумной надежде, что все исправится, с укором, громко говорю:

— Любаштица, Любаштица!

— Ты что? — вздрагивает Черный.

— Да так, пустяки. Задумался малость.

— Соображаешь, нельзя ли убежать?

— Нет, думаю, чего уж там! Говорю: «Любаштица», так зовется эта река у истоков. Окрестили ее так в честь Любана, ее верховье под Любаном, что в Меджукомле.

— К нам она не больно любезна.

— Здесь она по-иному называется и какая-то другая. Притоки у нее разгон отняли — Црня, Честогаз и прочие ручейки.

— Когда представится случай, надо разом двинуться.

— Куда двинуться?

— Кто куда, во все стороны. Просто рассыпаться — тогда они не успеют всех перебить.

Смотрю: ольшаник на берегу уже не такой густой, как прежде. Ветви либо висят на культяпках, либо отбиты автоматными очередями напрочь и лежат на гравии тыльной стороной, подобно мертвым птицам или плавающим брюхом вверх снулым рыбам. Кроны остались полуголыми, и сквозь них виднеется опорная стена на противоположном берегу. И стена, и ольшаник, и река — все были точно в заговоре против наших: ольшаник прикрыл стену и манил на попытку к бегству, течение тащило и не позволяло разогнаться, а стена поджидала, скользкая и высокая. Будь она чуть пониже, чтобы можно было бы взять ее с разбегу, они добрались бы до леса — кто-нибудь выбрался бы живым. Может, и выбрался? Всегда кто-нибудь уходит живым, чтобы поведать о случившемся. Будто сам рок желает, чтобы люди знали и говорили, как он еще раз обманул их и оставил только свидетеля. Так и тут. Кого он выбрал? Говорят, будто видели убегавших. Я видел только, как упал и тонул Тадия Чемсркич.

— Передай дальше, — сказал Черный.

— Что передать? — вздрогнув, спросил я.

— Чтобы приготовились, я подам знак.

Я повернулся: кому передать? Рядом Мишо Вукович, в сущности, тень Мишо. Его выпустили из тюрьмы, а он решил наладить связь с коммунистами — письмо перехватили, Мишо переломали ребра, заковали в кандалы — ступить не может. Весь синий от побоев, нутро гниет от кровоподтеков и ушибов — если бы не тащил я его на себе, он и сюда не добрался бы. Рядом с ним Ягош, «Троцкий», и он в кандалах. Но кандалы не единственная помеха, он не пошел бы и без них — Ягош свернул в сторонку еще осенью, когда его спасли от расстрела, и обратился к кресту, вере, молитвам — больше уповает на небесные силы, чем на Маркса и Энгельса. Сосед Ягоша, Милич Дринчич, тоже в кандалах. В руке у него цепь, и смотрит он на нее, как на верную змею, которая будет сопровождать его не только до смерти, но дальше, сквозь мрак влажной земли в вечность.

— Не рассчитывай на нас, — говорю я Черному. — Нет тут никого.

— Решайся! Оглядись — и двинемся.

— В кандалах не побежишь!

— Ты же не в кандалах…

— Нет, но и я связан.

Я связан навек с бедами, и если не избавился от них раньше, не удастся и теперь, перед концом. Не хочу об этом думать и смотрю на солдат — стоят они, кривоногие, в раскорячку, с инструментом для убийства. Поначалу неприятно смотреть в зияющие дула, ведь в любой момент они могут выстрелить, но потом человек привыкает и смотрит на них как на обычные железные вещи — недаром железо добывается из земли, вот потом оно и возвращается в землю.

Форма у солдат новая и чистая — видать, скроена по мерке, либо их портные могут наперед угадать, что кому впору. Думал я — они высокие, плечистые, все их писатели представляли швабов эдакими великанами; эти, здесь, роста среднего, ниже наших и потому, наверно, на нас злобятся. Блондины, верно — это совпадает, — и все аккуратно подстрижены. Руки у них маленькие, женские и совсем белые. Кажется невероятным, что эти руки могут убивать, но это именно так — сам видел.