Войцех Жукровский - Направление – Берлин Страница 5

– А ведь грозился взять пленного. – Залевский постоял над телом убитого. Ему даже немного сделалось жаль немца: такой молодой и будет гнить в земле.

Тяжелая телефонная коробка соскальзывала с плеча, била по боку.

Он перешагнул через раскинутые ноги убитого, который судорожно вцепился пальцами в траву. Муравьи сновали по его побелевшему уху и складкам на затылке. «Неплохие у него сапоги», – подумал он, с чувством облегчения углубляясь в чащу.

Солнце уже скрылось за лесом, но было еще светло. По дороге двигались грузовые машины. Они шли с большими интервалами, чтобы пыль не летела на сидящих в кузове солдат. На восток тянулась колонна Раненых. Залевский ощутил запах дезинфекции и гноящихся ран…

Капитан Поляк сидел за столом, вынесенным во двор из разбитого дома, заканчивая вместе с поручиком Качмареком допрос пленных. Исподлобья поглядывая на них, он долго слюнявил конверт, в который сунул их документы. Пленных направляли в штаб полка. Сержант Валясек с облегчением подвел Залевского.

– Только что прибыл…

– А где Войтек? – забеспокоился капитан. – Его, случайно, не ухлопали?

– Нет. Я обошел вышку вокруг. Ни слуху ни духу… Наверняка орудует по-своему.

– Человек не иголка, найдется, – неуверенно поддержал его старшина роты.

– А если его пристукнули и закопали? Откуда ты знаешь, сколько их там еще скрывается: если бы ты хорошенько прочесал, возможно, не одного бы вспугнул, – поднял руку Качмарек. – С наступлением темноты мы выступаем. Поэтому медлить нельзя. Бери людей и без капрала не возвращайся!

– Веди! – Валясек подтолкнул вперед Залевского. – Неужели человек не имеет права минутку посидеть спокойно?…

Збышек успел услышать еще, как капитан отчитывал Качмарека:

– Как ты мог отпустить Наруга? Ведь он – лучший наш разведчик, у него настоящий нюх… Он всегда готов идти на риск…

– Он сам полез, ему никто не приказывал. Откуда я мог знать, что его черт дернет преследовать врага в одиночку, свои счеты сводит с Гитлером. Уж я ему натру уши, когда вернется…

– Дай бог, чтобы живым вернулся, – развел руками капитан, потягиваясь и зевая, как наработавшийся косарь.

Повар принес два котелка с гуляшом, потом сунул руку в карман, и извлек две рюмки толстого стекла, вопросительно поглядывая на офицеров.

– Давай, дорогой, – пальцем показал капитан. – Чуть-чуть!

Из другого брючного кармана повар вытянул бутылку, обернутую в газету, и наполнил обе рюмки. Офицеры поспешно выпили и принялись за еду.

Капитан оторвал корочку от пайки и, обмакнув в соль, насыпанную в крышку от котелка, с удовольствием принялся жевать.

На дороге – рокот моторов: движутся советские танки. Солдаты завернулись от пыли в плащ-палатки.

Поляки, собравшись у обочины, с удовлетворением взирали на стальную реку, что текла им на подмогу к Одре.

– Привет, союзники!

– Здравствуйте, молодцы!

– Сколько до Берлина?

– На полном ходу – часа три.

– Подождите нас!

– Мы тоже собираемся туда с визитом!

– Мы им припомним Варшаву! – добавил Залевский.

Они сбились толпой, потому что веселая девушка с двумя косичками, желтым флажком преградила им путь.

– Пропусти, Маруся, – наседал Валясек.

– Я не Маруся, я Тамара, – быстро повернулась она к нему. – Подождите минуточку…

– Таня, будь любезна, – попросил он.

– Нельзя. Чего смотрите, бабы не видели?…

Они прошли совсем близко от нее, стараясь, словно невзначай, слегка коснуться ее. Им всем нравилась эта темноволосая девушка с чуть раскосыми, живыми глазами.

– К регулировщицам лучше не лезь, – поучал Залевского старый служака, – бесполезно. А уж если отбреет, солдат заткнется, во какой язычок!

– А эта симпатичная, мне бы только время, я бы ее приручил, стала бы как шелковая.

На дороге – пыль столбом и голубоватый дым выхлопов. Когда солдаты перебежали на другую сторону Шоссе, по нему снова потянулись армейские обозы. Теперь они шагали повеселевшие. Вдруг из лесу им навстречу вышел Наруг, конвоируя немца, с ног до головы заляпанного грязью.

– Войтек!

– Слава богу, ты жив, а мы уже беспокоились…

– Капитан о тебе спрашивал, – сказал Валясек и похлопал его по плечу, словно проверяя, не привидение ли перед ним, но тотчас с отвращением стал вытирать измазанную грязью руку о траву. – Чем ты занимался? Вымазался, как свинья!

– Пришлось вытягивать его из болота. В камыши нырнул. Утку из себя изображал, скотина. Держи руки на затылке! – рявкнул он на немца, который отирал измазанную физиономию тыльной стороной ладони. – Проклятый гитлеровец, своего же ухлопал за то, что тот хотел сдаться! А потом дал деру в болото, думал, я его не выловлю.

Залевскому стало не по себе: он понял, что несправедливо обвинял приятеля. Но ему стыдно было признать свою неправоту и протянуть Войтеку руку в знак примирения. И он решил при первом удобном случае как-нибудь загладить размолвку, пора положить конец взаимной неприязни.

Наруга торжественно повели к походной кухне.

– Ну ты и преобразился, – подтрунивал над ним повар. – Будто дня три в гробу пролежал.

– Тьфу! Сплюнь три раза! – воскликнул Бачох. – Не то беду накличешь!

– Надо бы искупать немца! – подал кто-то мысль. – На веревку его – и в колодец!

– А веревку – на шею! – добавил другой.

Немец, видя, что его тесно обступила толпа людей, чьи лица не выражали доброжелательности, принялся торопливо шарить по карманам. Он достал какой-то документ и, оттопыривая толстые губы, показывал фотографию.

– Ich habe Frau und zwei Kinder… so klein,[8] – говорил он, опустив руку.

– Чего он хочет? – скривился Острейко.

– Говорит, что у него жена и двое маленьких детей.

– А у того, которого он прикончил, остались старики – отец и мать, – выкрикнул Войтек. – Переведите ему, пусть знает.

Войтек схватил немца за ворот, но пальцы скользнули по забрызганному грязью маскировочному халату, и он с отвращением оттолкнул от себя пленного.

– Уберите мерзавца, а то я его пришибу!

Он отвернулся и опять подошел к полевой кухне. Залевский поплелся за ним, как зачарованный. Ведь капрал не обязан был конвоировать немца до самой деревни. У него было достаточно поводов, чтобы прикончить врага там, в камышах, либо по дороге, в лесу, и никто не упрекнул бы его. Попросту этого требовала справедливость. Однако капрал доставил пленного сюда, к поручику Качмареку, чтобы тот допросил его.

Этот партизан строг не только к другим, но и к самому себе.

– Воды у тебя не найдется? – заглянул Войтек в котел, словно его одолевала жажда.

– Есть чай, да слабый.

– Давай ведро.

Повар налил ведро, он питал слабость к Войтеку.

А тот, отхлебнув несколько глотков, извлек из кармана документы, завернул их в платок вместе с Крестом за отвагу, который снял с груди. Потом, иронически улыбнувшись, взглянул на Залевского.

– Держи! А теперь бери ведро! Ну, чего уставился… Лей на шею. Да в меру, чтобы я мог как следует сполоснуться… Ну, лей все!

Залевский выплеснул ему воду на шею. Войтек, пофыркивая, мылся прямо в мундире.

Повар, увидев эту процедуру, крикнул в сердцах:

– Последний раз ты меня надул! Приди еще раз с просьбой, так черпаком и врежу!

– И чего эти черти намешивают в чай, если он пахнет то ли липой, то ли ромашкой, – проворчал, продолжая плескаться, капрал. – Ну, плесни-ка еще разок!

Сумерки все больше сгущались, и летучие мыши неслышно кружили у самых автомобильных фар, где было прямо черно от них. На западе небо время от времени озарялось вспышками, но это были не молнии, а артиллерийские залпы.

Машины поочередно выруливали на шоссе и колонной потянулись на запад.

Залевский почувствовал вдруг, что он никому не нужен, усталость, гул чужих голосов начали раздражать его. Он ощущал себя здесь еще чужим, к нему не обращались по имени, никакого прозвища не дали. Для капрала Наруга он был «аковцем», для остальных «этим в офицерских сапогах» или же просто «новичком». Так называл его вильнянин Острейко, но таких «новичков» было десятка два. Он сидел на табурете, принесенном из разрушенного дома, и, чувствуя мурашки в ногах, думал, что должен как-то проявить себя, завоевать доверие и дружбу остальных, войти в общую семью. И он обещал себе в первом же бою совершить подвиг, вызвать у них восхищение, чтобы, несмотря на молодость, к нему стали относиться с уважением. А пока к нему относились со снисходительной доброжелательностью, словно два месяца в аду догоравшей Варшавы вообще ничего не значили. Его считали юнцом, и капрал даже готов был утереть ему нос. «Надо держать фасон. – Он сжал кулаки. – Я им еще покажу. Слоняются и высматривают, где бы пристроиться подремать, или хлебушек уминают да ковыряются в трофейных консервных банках, которыми запаслись в Колобжеге. Крестьянское воинство под русским командованием», – презрительно фыркнул он.