Бела Иллеш - Обретение Родины Страница 5

Венгерские солдаты! До каких же пор намерены вы проливать кровь за своего врага, за Гитлера?

Мы еще раз повторяем вам свои предложения: переходите к нам! Военный плен означает для вас сохранение жизни. По окончании войны вы будете возвращены на родину.

Тот, кто не последует нашему совету, совершит самоубийство. Каждый продолжающий воевать венгр не только погибнет сам, но еще и усугубит тяжелое положение, в котором находится Венгрия. Каждый сложивший оружие не только спасет собственную жизнь, но и приблизит час освобождения для Венгрии, приблизит завоевание независимости и свободы для венгерского народа. Мы боремся и за вас, и за Венгрию.

Дважды прочитал Мартон Ковач русскую листовку. В первый раз сухо, без особого выражения. Во второй — почти декламируя.

— Что скажешь? — обернулся он после повторного чтения к Пастору.

— Давайте теперь малость вздремнем, — предложил Дюла.

— Насчет листовки скажи, — настаивал Ковач.

— Ложись спать!

Те, у кого имелись плащ-палатки, расстелили их на снегу. Кое у кого нашлись одеяла. Их развернули и укрылись по три-четыре человека.

— Спишь? — полчаса спустя спросил Пастора Шебештьен.

— Нет. Не могу.

На востоке медленно светало. Утренняя заря напоминала скорее вечерние сумерки, но только не розовые, а серебристо-синие. Чтобы не замерзнуть, солдаты ожесточенно притопывали. Лишь в этот миг, поднявшись и стряхнув сон, они впервые почувствовали, до чего продрогли за ночь. Скорчившиеся, скособочившиеся, прижимая голову то к одному, то к другому плечу, мадьяры казались какими-то нищими или калеками, дергающимися в отвратительной пляске.

— Рому бы теперь хватить! Самая пора… — сказал Мартон Ковач.

По кругу заходили последние две бутылки. Но никто уже не чокался.

Пока Шебештьен и Ковач нарезали сало, Янош Риток отозвал в сторону Пастора.

— Послушай, Дюла, — заговорил он шепотом. — Тебе не показалось кое-что подозрительным вчера вечером и нынче ночью?

— О чем это ты, не пойму?

— А насчет тех самых штрафников! Поверь, они самые настоящие коммунисты! Они и русских на нас накличут!

— Да ты, видно, лишнего хватил? Вот и ударило в голову…

— Уж мне-то выпивка ни в жисть разума не отшибет! Ни в голову, ни в ноги не ударит! Разве что в задницу. Как-никак там, дома, я в трактире служил. Буфетчиком.

— Ну, так чего ж тебе, собственно, надо?

— Хочу тебя предупредить, Дюла. Смотри, будь начеку! Стоит зазеваться, они нас всех перережут и обворуют. Но, допустим даже, такой номер у них и не пройдет. Все равно эти люди втянут нас в беду. Под военный трибунал можем попасть. Вздернут нас, как изменников родины, за то, что мы якшались с ними. Узнается про это как пить дать. Сами же они и начнут похваляться. Уж такой народ, любят прихвастнуть…

— Да растолкуй наконец, чего тебе надо? — выходя из терпения, перебил его Пастор. — Уж не собираешься ли ты их пристукнуть?

— Нет, зачем же… Не такой я человек. Мне желательно одно, что, кстати, и тебе советую: давай разделим имеющуюся у этих коммунистов жратву по-честному между всеми. А им прикажем убираться на все четыре стороны. Пусть нам и на глаза больше не попадаются, не то…

— Сам не понимаешь, что болтаешь, Риток!

— Понимаю, Дюла, понимаю! Недаром четыре месяца служил конвоиром. Вдоволь навидался там подобного люду. Можешь мне поверить, они хуже русских. От них всего можно ждать. Смотри, не заведи нас, Дюла, в беду! Не только нам, родине изменишь. А за это… веревка полагается.

Пастор мысленно прикидывал, что на это ответить. Больше всего ему хотелось вздуть Ритока, да покрепче. Тем не менее он оборвал разговор и зашагал напрямик к Мартону Ковачу.

— Может, там сало еще осталось? Тогда дай-ка ломтик и мне.

— Факт, осталось. Мы же грамотные, до сорока считать умеем. А потребуется, сосчитаем и дальше. На, ешь.

— Эй, приятель! — обернулся Ковач и к стоявшему одиноко в стороне Ритоку. — Ты тоже не зевай, покуда все не умяли! Начнешь глазами хлопать, кто-нибудь и умнет по ошибке двойную порцию. Тогда, брат, жалеть будет поздно. Сало, правда, слегка тово… с бензинцем. Ну, да ничего не поделаешь.

Риток жадно схватил протянутый ему кусок.

2. Дюла Пастор

Дюла Пастор был сильно зол на Ритока. Он считал его мерзким субъектом… На родине Пастора подобных молодчиков называли просто «лягавый». Уж куда дальше! Но чувство негодования не мешало Дюле сознавать, что в одном Риток вполне прав — он знает, чего можно ждать от командования гонведов. Начальству будет решительно наплевать на несомненные заслуги Дюлы Пастора. Никто и не посчитается с тем, что он в целости и сохранности привел на родину сорок с лишним гонведов. Еще, пожалуй, наоборот, его могут призвать к ответу именно за то, что он сберег жизнь людям, которых послали на восточный фронт с единственной целью, чтобы они нашли там свою погибель. До сих пор командование не могло упрекнуть его в том, что он якшается со штрафниками. Но одна мысль, что ему непременно предъявят подобное обвинение и привлекут за это к ответственности, приводила Пастора в дикую ярость, словно эта жесточайшая несправедливость уже стала свершившимся фактом.

«Чтоб всем вам подохнуть, проклятые собаки!» — мысленно проклинал он возможных доносчиков, вознамерившихся предать его и подвести под трибунал.

Нагнув голову, Дюла, как всегда, твердо шагал во главе отряда, не переставая мысленно повторять самые крепкие ругательства, самые грубые, но зато правдивые слова, которые он при случае бросит в лицо негодяям.

Перед войной Дюла Пастор служил лесным объездчиком. Нередко случалось, что он по многу дней не видел ни живой души. Жизнь в лесу выработала в нем привычку разговаривать с самим собой. Он постоянно строил всякого рода планы на будущее, и уж, конечно, всегда очень заманчивые. Однако едва наступало время для воплощения таких воображаемых планов, как внезапно оказывалось, что вожделенное будущее, превратившись в настоящее, ни капельки не было похоже на то, что он загадал. Сны и мечты были красивы, но реальная жизнь всегда тяжела, а порою и просто невыносима. Пастор целиком познал эту истину на собственном опыте, но от мечтаний своих не отвык и не отучился.

До службы в лесничестве он батрачил в деревне Волоц, у тамошнего кулака Элека Шимока, владельца пятидесяти двух хольдов[3] земли. Жилось ему там неважно. Но потому ли, что он уже с девятилетнего возраста привык к тяжелому труду, или оттого, что скудные харчи и вечное ощущение голода стали для него более чем привычными, только Пастор словно и не замечал, что Шимок дерет с него семь шкур.

Может, он так и остался бы до самой смерти батраком, если бы не успел вырасти, окрепнуть и превратиться в дюжего пария, сильного, как бык, да к тому же и с непокладистым характером. Дюла привык, что все считают его завзятым буяном и озорником; он и сам в это поверил, причем порою даже втайне негодовал на свою упрямую натуру. Между тем хозяева считали, что дурной его нрав выражался главным образом в том, что свою бычью силу он пускал в ход не исключительно ради хозяйского блага. Например, когда сынки сельских богатеев задирали батраков, Дюла Пастор, которого все побаивались и потому оставляли в покое, немедленно становился на сторону бедняков и дрался за десятерых.

Не раз бывало, что те, к кому спешил он на выручку, разбегались и оставляли его один на один против целой своры. И он дрался как черт. А затем, обмыв разбитое в кровь лицо, отправлялся на поиски тех малодушных, ради которых вступал в схватку и бился до последнего, и задавал им здоровую трепку, чтобы при случае неповадно было праздновать труса!

Жандармы — в те времена по всему Прикарпатью, а стало быть, и в Волоце стояли чешские жандармы — много раз до крови избивали строптивого Пастора. Убедившись, что такое воздействие нисколько не помогает, они продержали его недели две под арестом. Когда же не оправдала себя и эта мера, он был отдан в солдаты — немного раньше срока. Два года отслужил Дюла в Брюнне, в отдельном батальоне самокатчиков.

Солдатчина дело нелегкое, но все же более сносное, чем прозябание у деревенского кулака. По крайней мере Пастор теперь был сыт, одет и даже обут — ходил летом в ботинках, как какой-нибудь пан.

На военной службе он научился стрелять в цель, ездить на велосипеде, плавать и бороться по правилам. Он даже было пристрастился к чтению. Да только в руки с первых же дней попадали одни лишь скучнейшие книжонки. Дюла сильно разочаровался и вовсе забросил это вздорное занятие.

Вот после демобилизации Пастор и заделался егерем. Участковый пристав отлично запомнил горячего парня, а в ту пору для службы в лесу как раз требовался человек решительный и смелый.