Яков Михайлик - Соколиная семья Страница 5

Медик ушел. Рад: человек ругнулся, значит, в своей тарелке. А это главное.

Ноги распухли, как бревна. Возле кровати лежат посеченные осколками снаряда унты. И унтята в дырках. Если бы не меховая обувь, ранения могли быть намного опасней. Остаться без ног… Это для летчика трагедия. Ползун. А сердце – в небе. Какое счастье иметь ноги. Обыкновенные ноги, которые необходимы тебе не для ходьбы, нет, — чтобы управлять педалями, чтобы слушался тебя руль поворота.

В комнате никого нет. Лежу один. На тумбочке газета. Что делается в мире? Читаю сводку с фронтов. Общая обстановка:…ничего существенного не произошло. Знакомая формулировка. А что пишут об авиации?…Позавчера уничтожено 25 самолетов. Вчера под Москвой сбито 5 самолетов противника.

За минувший день частями нашей авиации уничтожено или повреждено 75 немецких автомашин с войсками и грузами, более 30 подвод с боеприпасами, 33 полевых и зенитных орудия, 43 зенитно-пулеметные точки, взорвано 6 складов с боеприпасами и склад с горючим, разбит паровоз и 18 железнодорожных вагонов, рассеяно и уничтожено до роты пехоты противника.

Действительно, ничего существенного. Так, мелочь. Мелочь по сравнению с тем, что пишет своей жене Фриде гитлеровский ефрейтор Менг: Если ты думаешь, что я все еще нахожусь во Франции, то ты ошибаешься. Я уже на Восточном фронте… Здесь все наши враги, каждый русский, независимо от возраста и пола, будь ему 10, 20 или 80 лет. Когда их всех уничтожат, будет лучше и спокойнее. Русское население заслуживает только уничтожения. И их всех надо истребить, всех до единого!

Всех… Значит, и мою мать, и отца, и меня, и моих однополчан. Все сто пятьдесят миллионов… Жуть. Бред. Химера!

Скомканная газета летит на пол. А при чем тут газета?

— Яков, не балуй!

Это военврач. Он знает – нервничаю от вынужденного безделья. Осмотрел мои распухшие ноги. Поколдовал над ними, смазал, перевязал.

— Будешь хандрить – в госпиталь отправлю.

И ушел.

Угроза действует отрезвляюще. В самом деле, отправит – болтайся там, в тылу. А попадешь ли снова в свой полк – бабушка надвое сказала. Лежи, Яшка, лежи, не брыкайся…

Принесла обед Вера, наша официантка.

— Кушай, Яшенька. Поправляйся.

Поставила тарелки на тумбочку, а сама стоит рядом, теребит белый передничек.

— Больно?

Мотаю головой: нет. Может, еще нюни распустить перед ней?

— Что нового? Всплеснула руками.

— Надо же, забыла сказать… Наши только-только пришли с задания. Двух мессершмиттов сбили. Коля и Ваня. Веселые такие, озорные. Наливай-ка, говорят, Верочка, побольше, погуще и пожирней. Налила, конечно. Разве жалко? Только бы все хорошо было. А ты ешь, ешь. Моими словами сыт не будешь.

Вера, Верочка, милая говорунья. Если бы ты знала, как мне нужны были вот эти твои слова – двух мессершмиттов сбили. Это за Виктора Ефтеева, за меня. А сколько еще таких, как мы! За всех надо свести счет. За всех!

Так идут дни за днями. На дворе уже апрель. Снеготаяние. Ледолом. Скоро взбурлят реки от напора студеной воды, взопреет земля, пробьются первые усики зелени. А там теплынь, солнце. Солнце? Черное оно, сумрачное. И останется оно таким для наших людей, пока землю родную топчут ефрейторы менги…

В дверь постучали. Показался объемистый ящик. Потом сияющее лицо адъютанта эскадрильи Поселянова.

— Тебе, товарищ сержант, подарок! Ташкент вай как далеко, а сердце его совсем близко. Узбекистан – фронт. Ошналык. Дружба!

Поселянов поставил посылку на тумбочку, под столом отыскал отвертку и ловким движением поддел крышку. Перчатки, носки, кисет, носовые платки. Розовые гранаты, разные сласти, бутылка портвейна Узбекистан… И, наконец, письмо. Читаю по слогам:

— Йулда жангчи Кизыл Армия!

— Дорогой боец Красной Армии! — переводит адъютант.

С особым старанием, с любовью произносит он каждое слово. Уж очень хотелось ему хоть чем-нибудь утешить меня.

— Да ты откуда знаешь узбекский язык? — спрашиваю его.

— Я все языки знаю, — улыбаясь, отвечает Поселянов.

Отдаю ему письмо и молча слушаю. Слушая, мысленно переношусь в далекую среднеазиатскую республику, которую по-настоящему не знаю. Узбекистан в моем представлении – буйство садовых красок, море солнца, снеговые тюбетейки гор, голубые разливы Аму- и Сыр-Дарьи, неоглядные поля хлопка – белого золота. Экзотика. Мирная жизнь. Мечта!

А Поселянов читает, что узбекский народ приютил сотни тысяч эвакуированных стариков и детей, разместил на своих землях десятки заводов, поставляющих фронту боевую технику и оружие, что люди теперь день и ночь работают с думой о нас, бойцах Красной Армии, с думой о победе над немецко-фашистскими захватчиками.

И блекнет экзотика, растворяется в гуле заводских и фабричных цехов, в неустанных хлопотах земледельцев. В Узбекистане тоже фронт. Трудовой фронт.

Отзвенели вешние ручьи, вошли в свои берега небольшие речушки, вьющиеся меж лесных массивов Подмосковья. А речушек здесь великое множество. Только в окрестностях Медыни около десятка: Шоня, Лужа, Изверя, Угра, Ресса, Воря, Суходрев… В зеленые гимнастерки оделись деревья, цветной полушалок накинула на плечи земля.

Осколки эрликоновского снаряда оставили на моих ногах шрамы, а некоторые зарубцевались, прижились под кожей.

— Прощай, доктор! Спасибо за все…

Полковой эскулап рад за меня, будто он сам, а не я выздоровел и теперь возвращается в эскадрилью.

— Будь здоров, сержант. Воюй позлее!

И снова боевые дежурства, вылеты, воздушные бои.

…Утро выдалось ясным и тихим. До того тихим, что с окраины аэродрома, где начинался нечастый лесок, слышен беззаботный птичий пересвист. Радуются пичуги теплу и свету.

Вместе с Шаповаловым лежим под крылом самолета, на траве. Слушаем птичью звень, дышим свежим травяным настоем, переметанным с запахами бензина и масла. На желтую шляпку одуванчика сел шмель. Сонный, еще вялый. Лапками раздвинул пестики цветка и уткнулся хоботком. Лакомится, шельмец. Что же, лакомься.

Прямо передо мной играют, как дети в пятнашки, белокрылые мотыльки. Кружатся почти на одном месте, то сходясь, то расходясь. Завидная маневренность. Человеку бы такую, мне, летчику.

По теплой земле деловито снуют темно-коричневые муравьи, похожие на цифру восемь. Зачем снуют, о чем хлопочут? Это известно только им. Снуйте, живите, работяги.

Метрах в десяти от машины сквозь малахит еще не примятой травы растет черный бугорок земли. Это что еще за землерой?

— Крот, — говорит Шаповалов. — Портит аэродром. Может, бензинчику плеснуть в нору?

— Не надо. Разровняешь бугорок, и делу конец. Верно?

— Угу, — соглашается техник.

У соседней машины заливается телефонная трель. Командир эскадрильи С. Ф. Андреев поднимает трубку. До нас долетает его голос:

— Есть, подняться четверкой!

Позабыты птицы, мотыльки и прочая живность. Покой весеннего утра нарушает неистовый рев яков.

Мы идем на разведку в район железнодорожной станции Угра. По предположению, там сосредоточиваются вражеские эшелоны с танками, горючим и боеприпасами. Обычно на разведку высылается пара, но майор Лесков предупредил Андреева, что над станцией непрерывно барражируют истребители противника. Поэтому в воздух поднялась четверка. Так надежнее.

Над нами плывут кучевые облака. Они, возможно, пригодятся нам. Андреев всегда напоминает о необходимости умело использовать их. Облака могут быть отличной маскировкой и даже укрытием.

Заходим на Угру со стороны солнца и, пикируя, осматриваем подъездные пути. На линиях стоят восемь эшелонов. На открытых платформах – техника. Вперемежку между ними – круглые цистерны с горючим. А чем набиты закрытые вагоны? Вероятно, боеприпасами.

Вражеские зенитчики всполошились. Но было уже поздно. На бреющем полете мы уходим в сторону своего аэродрома. Снаряды рвутся где-то за хвостами наших самолетов. А мессершмитты почему-то кружатся в стороне. Скорее всего, они ожидали налета наших бомбардировщиков или штурмовиков.

Мы доложили в штабе полка о результатах разведки и вскоре получили приказ сопровождать ильюшиных на штурмовку станции Угра. Об этих самолетах слава ходила по всем фронтам. Знаменитые горбачи были грозой для фашистов, которые называли их черной смертью. А у нас о крылатых бронированных танках с уважением говорили: советские илы роют фрицам могилы. Точная, меткая поговорка.

Строй Ил-2, сопровождаемый звеном ЛаГГ-3, показался над аэродромом. Штурмовики шли очень низко, едва не задевая макушки деревьев. На зеленом фоне лесного массива сверху обнаружить самолеты было почти невозможно, а снизу они были неуязвимы, разве только зенитка саданет в упор. Но это почти исключалось.

Андреев и я заняли свои места в общем боевом порядке, чуть выше лагов. Уже на подходе к станции противник открыл сильный зенитный огонь. Но ильюшиным не впервые идти напролом. Не мешкая, они делают заход, обрушивают на Угру ливень свинца и море огня и исчезают за ближайшей рощицей. Станция окутывается дымом. Сквозь его густые клубы вздымаются желтые смерчи. Это взрываются цистерны с горючим, вагоны с боеприпасами.