Александр Проханов - Чеченский блюз Страница 50

Шаман опять начал стенать и материться. Извлек на свет картонную торбу. Понес ее к зрителям. Притопывал, приплясывал. Стал извлекать из торбы яркие цветастые маски и одаривать ими зрителей. И всякий, кто прижимал к лицу размалеванную красно-желтую, сине-золотую, зелено-черную маску, вдруг словно терял рассудок. Начинал скакать, приседать, вертеться волчком, издавая нечленораздельные звуки.

Шаман, поглядывая сквозь прорези своего забрала смеющимися глазами, протянул Бернеру черно-золотую, с красным узором маску, напоминавшую голову китайского дракона. Бернер принял, прижал к лицу. И почувствовал, как маска прилипла ко лбу, переносице, скулам. Срослась с его кожей, пропиталась его кровью и соками. Стала его лицом. И он, будто поднесли ему чашу с веселящим зельем, почувствовал прилив безумного веселья, энергии и свободы, желание скакать, размахивать руками. Кругом него прыгали и танцевали, толкали, дергали за рукава, щипали за грудь и ягодицы. Повинуясь общему безумию, подчиняясь маске, ставшей его личиной и сущностью, он пошел ходуном, завертелся, как вьюн, завыл по-звериному, защелкал по-птичьи. Стал хватать соседей, обнимать женщин, бесстыдно вилял бедрами, изображая неистовый, рождавшийся из нелепых и случайных движений танец.

Его нашел в беснующейся толпе Ахмет. С силой вытащил, снял маску. Бернер, задыхаясь, с обожженным лицом, словно приложился к раскаленной сковороде, смотрел непонимающими глазами:

— Ты что?

— Семнадцать часов… Новости…

Бернер рассеянно смотрел в телевизор, все еще чувствуя неведомое, влетевшее в него существо, не желавшее покидать его тело, уцепившееся изнутри за его кости и мускулы.

Какие-то забастовки. Какие-то заседания министров.

— Криминальная хроника, — взволнованно возвестил диктор. — Только что получено сообщение о том, что у подъезда дома на улице Вавилова выстрелом в голову был застрелен известный банкир Лев Вершацкий. По-видимому, снайпер стрелял из чердачного проема на крыше противоположного дома. Представители правоохранительных органов отказались сообщить подробности происшедшего в интересах начавшегося следствия…

— Едем! — трезвея, сказал Бернер. — Уточни, в каком морге… Наверное, в Первой градской…

При входе в морг толпились журналисты с телекамерами. Их не пускали милиционеры. Бернер стоял в стороне, дожидаясь, пока Ахмет вызовет начальство и получит разрешение на вход.

— Как вы относитесь к случившемуся? — набежал на него молодой азартный репортер, взмахом подзывая за собой оператора. — Ведь вы были друзьями с господином Вершацким…

— Не могу поверить… Хочу убедиться своими глазами… — ответил Бернер, видя, как надвигаются на него телекамеры.

Вышел Ахмет с генералом милиции, провел его сквозь кордон в здание морга.

Посреди кафельного, ярко освещенного зала стояла каталка, и на ней под покровом, с открытой головой лежал Вершацкий. Бернеру бросился в глаза его белый озаренный лоб и в нем, над левой бровью, — черное пулевое отверстие, полное стеклянистой полузастывшей крови. Губы Вершацкого, еще розовые, были крепко и гневно сжаты, словно он дал зарок молчания. Но глаза были приоткрыты, под длинными ресницами виднелись две влажные голубоватые щели, сквозь которые он подглядывал за теми, кто обступил катафалк.

Тут присутствовала его жена, потрясенная, подурневшая, комкавшая в руках заплаканный платок. Врач в зеленом хирургическом облачении стоял поодаль, ибо ему здесь нечего было делать, и он оставался то ли из приличия, то ли из любопытства к именитым посетителям. Тут же находилось несколько следователей, о чем-то тихо шептавшихся.

Бернер смотрел на красивое ясное лицо друга, бело-голубое, как лунный свет. И испытывал странное желание вставить мизинец в круглую ранку, повернуть его там, ощупать острые костяные кромки. Он смотрел на гордый, с горбинкой, нос Вершацкого и отчетливо слышал его утренний голос:

«Маленький шедевр… Драгоценный этюд…»

Бернер никогда не узнает истинного содержания этого этюда, но запомнит голос, и белый озаренный лоб, и красную ранку, закупоренную большой глянцевитой клюквиной.

Он подошел к жене Вершацкого и, наклонившись, поцеловал ей руку. Заметил, что платок был обшит кружавчиками, с тисненым узором.

Подошел к врачу:

— Он был еще жив? Его можно было спасти?

— Нет. Его доставили мертвым. Все функции уже прекратились.

Бернер стоял под лампами, освещавшими белый кафель, мраморное рельефное лицо Вершацкого, красную пробоину во лбу.

Где— то далеко, в пылающей чеченской столице наступали войска, сияли цилиндры и сферы нефтеперегонных заводов, принадлежавших теперь только ему, Бернеру. Мчался автомобиль, унося из Москвы женщину-снайпера. И в душе его вместо торжества поднималась смута. Что-то липкое, вязкое копилось в горле. Под сердцем, как беспокойный зародыш, начинало екать и дергаться. Он чувствовал дурноту от запаха формалина, совсем как тогда в Мехико, среди колдовских снадобий, высушенных обезьяньих лапок и мохнатых шкурок.

Поклонился всем сразу — Вершацкому, его вдове, врачу, следователям — и направился к выходу.

На улице его обступили журналисты.

— Ваша оценка случившегося?… По-вашему, кто убийца?… Когда вы в последний раз виделись с господином Вершацким?

— Не могу сейчас говорить… -через силу ответил Бернер, — мы были очень близки… Он был замечательный друг, прекрасный семьянин, талантливый финансист и безупречный гражданин… В нашем порыве сделать Россию великой нас хотят остановить… Даю слово над телом убитого друга, что убийцу найдут и покарают…

Он пошел не оглядываясь, зная, что камеры следят за ним, смотрят в спину, провожают зоркими жадными зрачками.

Он сел в машину.

— Домой! — приказал шоферу.

Они мчались, обгоняя автомобили, поднимая метель, разбрасывая по сторонам бешеные фиолетовые вспышки. Миновали Триумфальную арку со скульптурами лошадей и пустыми, как хитины жуков, доспехами. Проехали Поклонную гору с церквушкой, напоминавшей золоченый киоск, и с монументом Победы, острым, как колючая вязальная спица. Свернули на Рублевское шоссе, проскользнув Крылатское с президентским домом, похожим на запаянный ковчег, где на случай потопа собрались козлы, петухи, бегемоты, странные и шумливые твари, населившие кремлевские коридоры. Вырвались на Успенское шоссе.

Бернер чувствовал, как содрогаются его внутренности. В них взбухал, пузырился, пучился эмбрион. Раздвигал кишечник, проталкивался наружу, вверх, сквозь пищевод и гортань.

— Стой!… — глухо приказал он шоферу. Обе машины стали. Охрана выскочила на дорогу, окружила его полукольцом, а он, закрывая рот ладонью, пошел на обочину, через кювет, в близкий лес. По колено в снегу, прижав лоб к стволу сосны, наклонился. Его стало рвать. Он задыхался, брызгал зловонной пеной, исходил слезами и сукровью. Наружу полетели шматки и сгустки крови, и выпученными, полуослепшими от слез глазами он увидел, как из него выпало красное, голое, как ободранная белка, существо и, подергивая тушкой, оглядываясь на него острой мордочкой, убежало в лес.

Он возвратился к машине.

— Как вы, Яков Владимирович? — заботливо осведомился Ахмет.

Нормально, — едва слышно ответил Бернер, погружаясь в салон. — Домой! — сказал он шоферу, чувствуя, как вдавило его в сиденье от скорости, и сосны замелькали, сливаясь в зелено-белые вихри.

Глава девятнадцатая

Кудрявцев очнулся от дрожи, которая сотрясала все его тело. Будто его кто-то тряс, старался вытряхнуть из него глаза, зубы, внутренности, все его кости и жилы, как из мешка. Он лежал на полу, на груде тряпья. В воздухе плавала слоистая гарь, и Ноздря держал над ним отекающий каплями стакан, а Анна бинтовала ему грудь; ахала, словно каждый виток белой материи причинял ей самой страдание.

— Ты что? — прошептал он.

— Милый ты мой!…

— Куда меня жахнуло?

— Повсюду поранило…

— Ноздря, где «бээмпэ»?

— «Бээмпэшку» подбили… Горит…

— Где Чиж?

— Убило…

Он попытался встать, но опять начался коло-тун, и казалось, кто-то старается выбить из глазниц глаза, а из челюстей зубы. Он хватал прыгающими губами стакан, проливая на грудь ледяную воду.

— Поднимите меня…

Анна и Ноздря послушно, с обеих сторон, подхватили его, и он с усилием поднял свое разболтанное, растрясенное тело, чувствуя не боль, а тупую одурь. Держал в сознании малую брезжущую точку, пробираясь сквозь эту крохотную скважину, как паук по тонкой светящейся паутинке. И в этот расширяющийся прогал, не давая ему сомкнуться, увидел: подоконник с опрокинутым пулеметом, гранатомет с последней гранатой, заснеженная серая площадь, и на этом снегу вдалеке тлеет, горит подбитая им «бээмпэ».

— Туда — показал он глазами на выход, и они, повинуясь, повели его к дверям на лестничную площадку.

Чиж уронил лицо на подоконник, уткнулся лбом в автомат. Руки его продолжали сжимать оружие, но во всем его подрубленном теле, в подломленных коленях чувствовалась смерть. На подоконнике, среди гильз, осколков стекла лежала посыпанная пылью тетрадь. Кудрявцев, держась за косяк, смотрел на Чижа. И ему казалось — с площади, из тусклого света, приблизилось к окну огромное бревно с черным склизким комлем. Тупо, бессмысленно ударило в дом и убило Чижа. А до этого — Филю, Крутого, размозжило грудь Таракану, оглоушило его, Кудрявцева. На минуту застыло, перестало качаться, но снова двинет и непременно убьет Ноздрю, женщину с лунным лицом и его, Кудрявцева, поставившего их всех под удары бревна.