Лоран Бине - HHhH Страница 50

После войны кто-то установит следующий факт: среди нескольких десятков парашютистов, отобранных для самых разных операций на территории Протектората, подавляющее большинство руководствовалось патриотическими чувствами. «Известны только два случая, когда молодые чехи (один из них Чурда. – Л. Б.) вступили в легион в поисках приключений…»[273] Эти двое и стали предателями.

Однако по степени важности предательство второго несравнимо с тем, что сделал Карел Чурда.

Пражский вокзал – это напоминающее декорацию Энки Билала[274] величественное здание с двумя грозными башнями из темного камня. Сегодня, 20 апреля 1942 года, в день рождения Гитлера, президент Гаха делает фюреру подарок от имени чешского народа: дарит ему полностью оборудованный военно-санитарный поезд. И поскольку речь о поезде, то официальная церемония, кульминацией которой был личный осмотр состава Гейдрихом, проходит на вокзале. Пока белокурая бестия знакомится с внутренним убранством вагонов, снаружи – там, где теперь можно прочесть на белой табличке: «Здесь находился памятник Вильсону, убранный по приказу рейхспротектора, обергруппенфюрера СС Гейдриха» – собирается толпа зевак. Мне бы очень хотелось сказать, что в этой толпе были и Габчик с Кубишем, но я ничего про это не знаю, да и сомневаюсь в том, что они пришли на вокзал. В наблюдении за Гейдрихом при таких обстоятельствах для них не было никакого практического смысла, ведь эта церемония – событие единичное, уникальное, повторы ему не суждены, а кроме того, вокзал по случаю визита протектора особенно строго охранялся, стало быть, присутствие там парашютистов было бы связано с неоправданным риском.

Зато я почти уверен, что шутка, которая немедленно разойдется по всему городу, родом отсюда. Мне легко себе представить, как кто-то в толпе, какой-нибудь старик-чех, хранитель духа Чехии, громко – так, чтобы все поблизости расслышали, – произносит: «Бедняга Гитлер! Наверное, он сильно хворает, если нуждается для лечения в целом поезде…» Бравый солдат Швейк, да и только.

Йозеф Габчик, лежа на узкой железной кровати, слушает, как звенят трамваи, поднимаясь к Karlovo náměsti, Карловой площади. Здесь же, рядом, уходит вниз, к реке, Ресслова улица, пока и не подозревающая, какая трагедия будет вскоре на ней разыграна. Сквозь закрытые ставни в квартиру, в которой сейчас дали приют парашютисту и где его прячут, просачиваются лучики света, время от времени слышно, как скрипит под чьими-то шагами пол в коридоре, на площадке или у соседей. Габчик настороже, он всегда настороже, но спокоен. Глядя в потолок, он мысленно рисует на нем карты Европы. На одной из них – Чехословакия в прежних границах, такая, какой была раньше. На другой – коричневая чума перебралась через Ламанш и подцепила Великобританию одной из ветвей свастики. Тем не менее Габчик, как и Кубиш, не устает повторять любому встречному-поперечному, что война закончится меньше чем через год, они, по-видимому, оба в это верят. И в то, что она, конечно же, закончится не так, как хотелось бы немцам, тоже. Объявление войны Советскому Союзу – роковая ошибка великого рейха. Объявление войны Соединенным Штатам из верности союзу с Японией – вторая ошибка. Экая ирония судьбы: Франция пала в сороковом, потому что нарушила договор тридцать восьмого года с Чехословакией, а теперь Германия проиграет войну, потому что не пожелала нарушить договор с Японией. Вот только – через год! Трогательный оптимизм, если посмотреть из сегодняшнего дня.

Я убежден, что Габчика и его друзей сильно занимают такие геополитические рассуждения, что они ведут бесконечные разговоры об этом по ночам, когда не спится, когда можно чуточку расслабиться и поболтать о том о сем – если удается не думать о возможности ночного визита гестаповцев, если удается ослабить внимание к скрипам и шорохам на улице, на лестнице, в доме, если удается не слышать в голове воображаемых звонков, в то же время прислушиваясь, а не звонят ли на самом деле…

Это совсем другая эпоха – время, когда люди каждый день с нетерпением ожидают вовсе не результатов спортивных состязаний, а новостей с русского фронта.

И все-таки русский фронт – не главная забота Габчика. Самое для него важное сегодня – его миссия. Сколько людей верят в ее успех? Габчик и Кубиш в нем не сомневаются. Еще Вальчик – красавец-парашютист, который будет им помогать. Еще полковник Моравец, глава чехословацкой разведслужбы в Лондоне. Еще – на сегодняшний день – президент Бенеш. И я. Вот и всё, наверное. Цель операции «Антропоид» в любом случае известна лишь маленькой горсточке людей. Но даже среди них кое-кто ее не одобряет.

В числе тех, кто против, офицеры-парашютисты, действующие в Праге, и руководители чешского Сопротивления (или того, что от чешского Сопротивления осталось) – они опасаются, что в случае успеха начнутся репрессии. Недавно у Габчика состоялся с ними тяжелый разговор, его убеждали отказаться от миссии или хотя бы сменить объект: прикончить не Гейдриха, а, например, видного чешского коллаборациониста, министра марионеточного правительства Протектората Эммануэля Моравца. Надо же, как боятся немцев! Тут вроде как с хозяином, который бьет собаку: собака может его не послушаться, но никогда на него не набросится…

Лейтенант Бартош, присланный из Лондона для выполнения других заданий, хотел бы отменить операцию своим приказом, и Бартош из всех находящихся сейчас в Праге парашютистов – в самом высоком звании, но здесь чины ничего не значат. Группа «Антропоид», состоящая только из Габчика и Кубиша, получила инструкции еще в Англии, лично от президента Бенеша, больше никто не имеет права им приказывать, им надо завершить свою миссию, такие вот дела. Габчик и Кубиш – люди, и все, кто с ними сталкивался, подчеркивали их прекрасные человеческие качества, их благородство, великодушие, доброжелательность, преданность делу, но «Антропоид» – это машина.

Бартош обратился с просьбой остановить операцию «Антропоид» в Лондон, оттуда ему ответили зашифрованной радиограммой, прочесть которую могли только Габчик и Кубиш[275], и теперь Габчик лежит на узкой железной кровати с текстом в руке. Никому не удалось найти этот документ, написанный самой Историей. Но очевидно, что в нескольких строчках шифра судьба выбрала свой путь: объект менять не стали. Цель операции «Антропоид» была подтверждена. Гейдрих умрет. За окном с металлическим скрежетом удаляется трамвай.

У штандартенфюрера СС Пауля Блобеля[276], начальника зондеркоманды 4а айнзатцгруппы С, того, кто так рьяно потрудился в Бабьем Яру, по-настоящему едет крыша. Когда он тихой украинской ночью проезжает в машине мимо места своего преступления и наблюдает в свете фар необычайное зрелище, какое сейчас представляет собой проклятый ров, он – будто Макбет, видящий призраки своих жертв. Надо сказать, мертвецы из Бабьего Яра не дают себя так уж легко забыть, земля, которой их засыпали, живая: комья ее прыгают вверх, как пробки от шампанского, она дымится, из-под нее вырываются пузырьки газа, образующегося при разложении тел. Запах ужасный. Блобель, разразившись идиотским смехом, объясняет своим гостям: «Вот они где – тридцать тысяч моих евреев!» – и широким жестом словно бы обнимает яр, похожий на огромный урчащий и булькающий живот. Если так будет продолжаться, мертвецы Бабьего Яра его доконают. Он уже на пределе, и он едет в Берлин, чтобы попросить лично Гейдриха перевести его в другое место. Руководитель Главного управления имперской безопасности принимает Блобеля как должно: «Ах, так! Значит, вам противно? Вы слабак, размазня, тряпка. Вы стали педиком, Блобель. Вам теперь разве что горшками торговать в посудной лавке. Но прежде я выколочу дурь из вашей башки, уж я-то выколочу!» Не знаю, какую немецкую идиому тут мог использовать Гейдрих, но какую бы ни использовал, успокоился он быстро. Человек, сидящий напротив него, попросту жалкая пьянь. Он больше не способен выполнять возложенные на него задачи. Бесполезно и даже опасно держать его на Украине против воли. «Пойдете к группенфюреру Мюллеру, скажете, что хотите взять отпуск, и он отзовет вас из Киева».

О рабочем квартале Жижков[277], расположенном на востоке Праги, сами чехи говорят, что это район с самым большим количеством баров. А еще здесь много церквей – впрочем, так и должно быть в «городе ста колоколен». Священник одного из местных храмов вспоминает, что, «когда цвели тюльпаны», к нему явилась молодая пара: невысокий юноша с тонкими губами и проницательным взглядом и очаровательная девушка, излучавшая радость жизни. Да, я знаю, они были такими. И было видно, что они влюблены друг в друга. Молодые люди хотели обвенчаться, но не сразу, и назначили день, который настанет неизвестно когда: попросили священника «через две недели после окончания войны объявить об их предстоящем браке»[278].