Николай Стародымов - Я пришел убить хорвата Страница 50

На столике я увидел давешнее алюминиевое блюдо, на котором что-то стояло, накрытое тряпкой, изображавшей салфетку. Когда же он его забрал? — мелькнуло в голове. Наверное, когда я спал… А почему же я не услышал? Наверное, уснул крепко…

Только почему сам часовой этот поднос не внес? («Поднос — не внес»… Целый стих получился, — хмыкнул я). Ну да ладно, у меня руки не отвалятся. Что же придумал Радомир?

— Давай, Костя, за успешное разрешение конфликта!

Кто бы спорил! Сам о том только и делаю, что мечтаю.

Ракия оказалась с каким-то непривычным металлическим привкусом. Ну да что поделаешь, какой только гадости мне не доводилось пивать в своей жизни. Афганскую «кишмишовку», автомобильную «ломовку», авиационное «шило»… Что же касается ракии, то она только гордо именуется водкой — сама же самогон самогоном, причем, не всегда лучшего качества.

— Ну так что, Радо? Не томи, — попросил я, зажевывая оливкой.

Судя по виду, серб был чем-то удовлетворен.

— Если серьезно, Костя, дело твое и в самом деле неважно. Мы, естественно, принимаем меры в твою защиту, однако…

Его довольный вид никак не гармонировал со столь серьезными словами.

— Но в чем же меня обвиняют?

Теперь Станич уже от меня ничего не скрывал:

— В том, что ты через свою подругу поддерживаешь контакты с той стороной. А это, согласись, в условиях военных действий — серьезное обвинение. Даже если оно выдвигается в сочетании со словом «предположительно».

Естественно. И в то же время оно ведь бездоказательно! Если не считать моей беседы с Мюридом и его братьями, о которой я, естественно, никому не доложил.

— Но ведь фактов нет, — тихо соврал я.

Радомир сделал вид, что не обратил внимания на то, что, произнося эти слова, я на него старался не смотреть.

— Были б факты, Костя, с тобой и разговаривали бы по-другому, — так же тихо ответил он.

И стало ясно, что он знает что-то больше того, что говорит.

В стаканчиках вновь булькала ракия.

— Однако трогать тебя сербы не решаются. Твои ребята уже ездили к командованию, пригрозили все тут на уши поставить, если с тобой что-то случится.

В душе у меня шевельнулось нечто похожее на нежность к товарищам. Я-то всегда держался от них в стороне. А они вон как, уже к командованию ездили… На уши… Они могут, если захотят, они такие.

— И что же?

— Славко заверил, что о результатах разбирательства обязательно будет доведено до добровольцев.

Ловко. Значит, нашим сообщат только результаты. Ну а ими, результатами, манипулировать, как известно, можно как кому заблагорассудится.

— Ну а наши что на это ответили?

— Казаки ответили, что если ты в чем-то виноват, то судить тебя должны они, по своим законам, а не сербы… Кстати, а правда, что казачий круг своей волей может присудить к смерти? А то Ромка сказал, что в их власти, если ты и в самом деле предатель, набить тебе за пазуху камней — и бросить в воду…

Ишь, крючкотворцы судейские, — усмехнулся я по себя. Судить они меня будут…

— Могут, — коротко подтвердил я. — И что на это Славко ответил?

Радомир не ответил, опять забулькал ракией. И заговорил, стараясь на меня не смотреть.

— Сейчас, Костя, речь не о том, кто что кому сказал. Главное для тебя в том, кто что сделает.

Логично.

— И кто же что мне может сделать?

Было очевидно, что мы подошли к главному пункту нашего разговора. Не было сомнения, что и ракия тут появилась именно по этой причине.

— Слушай, Костя, как бы ситуация ни складывалась, тебе обязательно нужно уезжать отсюда.

Скажу откровенно: ни на йоту не сомневался, что разговор наш пойдет именно об этом.

— На колу мочало — начинай сначала, — прокомментировал я его слова.

— Да ты пойми… — начал было Радомир.

Однако я его перебил:

— Это ты пойми! Бросить Мириам здесь я не могу.

— Что, такая уж любовь? — в голосе Радомира звучала неприкрытая издевка.

Любовь? Не знаю. Вряд ли. А там — кто его знает… В конце концов, еще никому не удалось дать точное определение, что же такое любовь.

Когда тебе уже за сорок, когда ты бесконечно одинок и когда к тебе, презирая людскую молву и традиции, ластится юная девушка, даже если ты понимаешь, что ею движет некий корыстный интерес, все равно начинаешь испытывать к ней нечто большее, чем простое плотское влечение. Это объективно.

Ну а субъективно… Я и сам еще не разобрался в своем отношении к ней. Просто мне очень хотелось, чтобы в жизнь вошел кто-то, кому я был бы нужен, о ком хотелось бы заботиться. Это в молодости ищешь приключений и феерии чувств. К старости хочется покоя, причем, покоя не столько физически-комфортного, сколько покоя душевного. А Мириам в мою жизнь такой покой привнесла. Так что же удивительного, что она заняла в моей душе определенное место?

Да и ребенок… Да, у меня есть Ярослав. Да вот только видел я его так редко. То Афган, то «зона»… И вот он уже взрослый. Когда сидел в «зоне», нет-нет, а появлялись мысли о том, что хоть под старость смогу понянчиться с внуками. А теперь этой возможности лишен.

И вот появляется Мириам. Я у нее так и не спросил, насколько серьезны мои предположения о ее беременности. И не потому, что боялся ее утвердительного ответа — я боялся ОТРИЦАТЕЛЬНОГО! Это странно, но я ХОТЕЛ, чтобы у нее родился младенец. Пусть не мой, пусть от француза — но младенец! Потому что коль уж мне не выпало счастья быть настоящим отцом, коль не дано побыть дедом, так хотя бы потешусь с ребеночком Мириам. Я его уже заранее любил, этого французско-мусульманского незаконнорожденного человечка, грехопадение матери которого сейчас пытались прикрыть моим именем…

— Так что же, ты ее действительно любишь? — не дождавшись ответа, еще раз, но уже без издевки, серьезно спросил Радомир.

— Любишь — не любишь… — уклонился я от подобной постановки вопроса. — Давай оперировать иными категориями. Скажем так: я просто не могу ее бросить.

Радомир поднял свой стаканчик, слегка звякнул им по моему. Я поднял свой, опрокинул его в рот.

Что-то меня повело от выпитого. Захотелось спать. Вроде бы выспался…

Радомир это заметил, усмехнулся. Отставил свой стаканчик и вдруг заговорил быстро, торопливо, стараясь успеть выговориться.

— Ну а теперь, Костя, слушай и не перебивай меня… Знаешь, бывают моменты, когда приходится поступать против совести, а повинуясь разуму… Сейчас у меня такое же положение… Я, Костя, тебе верю. Однако это только эмоции, а все факты говорят против тебя. Поэтому мы решили тебе помочь. Причем так, чтобы тебя потом не мучила совесть. Ты, Костя, сейчас уснешь, мы тебе подсыпали снотворное… Не перебивай, я же тебя просил, у нас слишком мало времени… Так вот, ты сейчас уснешь, а проснешься уже далеко отсюда. Дозвола на тебя уже готова. О Мириам мы позаботимся, о ней можешь не беспокоиться.

Мысли путались, перед глазами наплывал, колыхался, постепенно густея, туман.

— Ты предатель, Радомир, — с трудом выговорил я.

— Наверное, — его слова доносились все глуше, словно между нами вырастала стена. — Но я так делаю для твоего же блага…

— Предатель… — повторил я, хотя не уверен, что смог выговорить это слово.

Потому что именно на этом слове мое сознание окончательно оборвалось.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Прошлое. Гей, славяне!

Я так глубоко задумался, о том, как мне устроиться на предстоящие два дня, что не сразу обратил внимание на шум скандала, который возник и теперь все нарастал у меня за спиной.

— Я тебе, гнида, — неслось оттуда, щедро пересыпаемое отборным матом, — сейчас все здесь вдребезги разнесу!.. Разжирели, сволочи…

— Да мои ребята из тебя отбивную сделают!.. — не оставался в накладе второй собеседник.

Пришлось обернуться, чтобы посмотреть, в чем суть и предмет столь высокоинтеллектуального диалога.

У стойки стоял мужчина лет тридцати с небольшим. А с той стороны, набычившись, глядел на него все тот же Витек. Только теперь в нем не было видно той лености, с которой он взирал на меня. Не так уж трудно было понять, что клиент остался недоволен качеством обслуживания, а Витек выражал недовольство недовольством клиента. Поскольку меня и самого здесь встретили не слишком ласково, я, конечно, был полностью на стороне потребителя.

— Ау, спорщики! — подал я голос.

Они оба оглянулись в мою сторону.

— Витек, обслужи клиента! — внушительно сказал я. — А ты, приятель, тоже притихни и садись ко мне.

Не знаю, как бы я поступил, если бы кто-то попытался таким образом разговаривать со мной. Однако я уже убеждался, и не раз убеждался, что большинство людей приказному тону, даже постороннего человека, подчиняются без особого сопротивления. Особенно, если, как сейчас, такой приказной тон позволял разрядить обстановку.