Илья Маркин - Впереди — Днепр! Страница 50

Яковлев отодвинул бумаги, резким взмахом руки взъерошил волосы и подошел к окну. На заводском дворе буйно гуляла весна. Недавно черные от копоти куцые деревца вдоль забора вырядились в нежно-зеленый, девственно-чистый наряд. Меж дорожек, еще не примятая людьми, упрямо щетинилась нежная травка. Лучи яркого солнца, сбоку падая на испятнанные маскировкой стены цеховых корпусов, словно омолодили их. Даже многострадальная литейка, годами копившая на себе золу и гарь, казалось, принарядилась.

— Блаженствуешь? Весной наслаждаешься? — врываясь к Яковлеву, пробасил Полунин.

— Упиваюсь, а не только наслаждаюсь, — заметив, что директор завода был в явно воинственном настроении, задиристо отозвался Яковлев.

— Давай, давай, благодушничай, когда на заводе все к чертям летит, — не сбавлял напористого тона Полунин.

— Солнце вижу, а чертей что-то незаметно, — искоса взглянув на распаленное гневом длинное с отвислым подбородком лицо Полунина, насмешливо сказал Яковлев. — Они, может, по цехам орудуют, где света поменьше?

— В ОТК засели, — бросив свое прочно сбитое тело на застонавший стул, буркнул Полунин. — В отделе технического контроля, понятно? — во всю мощь широченной груди ухнул он. — И не черти, собственно, а всего лишь чертило, да и тот на одной ноге.

— С одной ногой, и весь завод разгромил?

— Брось балаганничать, — устало отмахнулся Полунин, — тебе дело говорят, а ты…

— А ты говори толком, что случилось.

— А то, что этот твой протеже, армейский капитан Лужко, взвился в высь поднебесную и всех нас в болото… Да, да, — заметив усмешку Яковлева, воскликнул Полунин, — именно в болото… Да знай я про такое, — с яростью давнул он посинелыми кулачищами стол, — и одной его ноге не бывать бы на заводе. Все ты, ты, твой либерализм, нет, не либерализм, а цацканье с кем ни попало. Ах, он фронтовик! Ах, инвалид! Ах, в техникуме учился! Ах, трудно ему без дела!

— Семен Федотович, — сузив гневно блеснувшие глаза, вполголоса сказал Яковлев, — это уже не балаганство, а барское пренебрежение. Мы обязаны помогать фронтовикам, да и не только фронтовикам.

— Вот и допомогались!

— Тебе что, стакан воды подать?

— А я и так два графина осушил.

— Так в чем же дело, конкретно?

— Эх, — с отчаянием махнул рукой Полунин. — Никогда в жизни не прощу себе приема на работу этого Лужко.

— Может, все-таки кончим истерические вопли и поговорим серьезно, — не выдержав, резко сказал Яковлев.

— Да ты не обижайся, — крутнул головой Полунин. — Я просто сам не свой. Ты понимаешь, — понизив голос, придвинулся он вплотную к Яковлеву, — мы, весь коллектив завода, каждую свою кровиночку отдаем, чтобы выполнить план, расширить производство, увеличить выпуск продукции. Не тебе рассказывать! Мы же только за последние три месяца в одиннадцать раз увеличили выпуск продукции. В одиннадцать!.. И это на месте пустых цехов эвакуированного завода. Это же труд всего заводского коллектива. Но вот является, да не просто является, — в ярости прокричал Полунин, — а нами самими за уши вытаскивается, прости за грубость, отставной капитанишка и — работа всего коллектива насмарку.

Полунин дрожащей рукой дотянулся до графина, налил в стакан воды и залпом выпил.

— Ведь он же отчудил такое, просто уму непостижимо. Только приступил к работе, целый месяц, — презрительно скривил губы Полунин, — изучал инструкции, нормативы, допуска, техническую документацию. И доизучался! В первом цехе из двухсот валиков — сто сорок в брак загнал и во втором не признал годным ни одного! Это же чудовищно! Иди сам посмотри. Я не могу с ним разговаривать! Это черт знает что за человек!

В тот вечер, когда по просьбе Анны Козыревой Яковлев пришел на квартиру Полозовых и там познакомился с Лужко, хмурый украинец понравился ему. Он почти ничего не говорил, с явным недовольством посматривал на парторга, но в его настороженных глазах Яковлев видел затаенную боль и недовольство теперешней жизнью. Это могло зависеть от разных причин. Но когда после предложения пойти работать на завод едва уловимо дрогнули брови и губы и лежавшие на колене пальцы правой руки Лужко, Яковлев понял, как смертельно истосковался по делу этот выбитый войною из колеи человек. Он не благодарил, даже не ответил прямо, пойдет или не пойдет работать, но Яковлев уже знал, что работать он будет страстно и самозабвенно. И когда на другой день Лужко, все такой же неразговорчивый и внешне замкнутый, попросил дать ему недельки две на изучение своих обязанностей, Яковлев окончательно убедился, что на завод поступил толковый работник. Поэтому рассказ Полунина о непреклонной требовательности Лужко обрадовал Яковлева. Обрадовал и в то же время насторожил. Лужко человек военный, а военные порядки не то, что заводские все-таки. Не проявил ли он чрезмерную придирчивость? Не подошел ли к приему готовой продукции формально, без учета особенностей и условий заводского производства? Конечно, ошибки у каждого бывают, а тем более у нового работника. Но почему же Лужко забраковал все валики второго цеха и три четверти первого? Неужели у нас так плохо организовано производство? Этот последний вопрос болезненно уколол Яковлева. Он знал каждого рабочего, каждый станок и был непоколебимо уверен, что в последнее время работа идет нормально, даже хорошо, без срывов и порчи продукции. Мысленно Яковлев вспомнил весь этот минувший год, за который из пустых растерзанных цехов был заново создан большой, самый настоящий завод, вспомнил и подготовку рабочих, — этих пареньков, девчонок, женщин, — и неожиданное раздражение, обида и даже злость охватили его.

Когда Полунин и Яковлев подошли к складу готовой продукции, Лужко в военной гимнастерке без погон и петлиц сидел на стуле, вытянув вперед единственную ногу. Справа от него тускло поблескивала высокая горка валиков, а слева совсем маленькая кучка.

«Справа брак, а слева годные», — определил Яковлев, и сразу же весь вид Лужко стал ему неприятен.

«Хоть бы приподнял голову, что ли, как-никак директор завода идет», — с глухим раздражением подумал он, глядя как Лужко, словно никого не желая замечать, измеряет очередной валик.

— Вот полюбуйся! — воскликнул Полунин, показывая на большую горку деталей. — Все обратно, на переплавку.

Лужко отложил валик, схватил костыль и встал. Округлое, курносое лицо его порозовело, правая бровь поднялась, и на лбу вспухли упрямые морщины.

— Товарищ директор, — глухо заговорил он, глядя прямо на Полунина, — вы же сами проверяли и видели, что допуска не выдержаны, что большинство валиков не соответствуют нормативам.

— Да какое несоответствие! — горячась, вскрикнул Полунин. — Не больше полмиллиметра. Это же… Это же…

От гнева Полунин запнулся, багрово покраснел, шагнул к Лужко, видимо намереваясь убеждать его, но тут же остановился и презрительно махнул рукой.

— Петр Николаевич, а вы уверены, что эти валики не могут работать? — стараясь казаться бесстрастным и спокойным, спросил Яковлев.

— Работать будут, но очень мало, не столько, на сколько они рассчитаны, — видимо, тоже волнуясь, ответил Лужко.

— Вот, — воскликнул Полунин, — сам подтверждает, что работать будут, и сам же бракует. Да поймите вы, товарищ Лужко, война же, война. Каждая деталька дорога.

— Вот поэтому-то и нельзя выпускать с завода такие детали, — хмурясь и о чем-то напряженно думая, сказал Лужко. — На фронт все должно поступать только отличного качества.

— Вы что, считаете, если валик на полмиллиметра тоньше, то остановится танк? — язвительно усмехнулся Полунин.

Лужко резко повернулся к нему, скрипнул костылем и металлически звонко отчеканил:

— Остановится! И в самое опасное время!

— Чепуха, — отмахнулся Полунин.

— Чепуха, — побагровев до синевы, выдохнул Лужко. — Че-пу-ха, — с нескрываемой злостью повторил он. — Из-за такой чепухи наши люди понапрасну гибнут. Я сам видел под Гомелем в сорок первом. Дали нам на поддержку пять танков. В то время пять танков — огромная сила. Бросились мы в контратаку. Танки впереди, мы за ними. Как сейчас вижу: бегу я за правым танком, а он жмет, аж пыль фонтанами взлетает. И вдруг — стоп! Замер танк и ни с места. Мы немцев из окопов вышибли, высоту заняли, а танк так и не двинулся. Экипаж в трусости обвинили, арестовали, хотели расстрелять на месте. Хорошо, что комдив у нас был спокойный. Приказал разобраться. И что же оказалось? — протягивая валик Полунину, прошептал Лужко. — Шплинт, паршивый шплинтишко был на заводе поставлен с трещиной.

Шумно дыша, Лужко рукавом гимнастерки вытер распаленное лицо и, помолчав, тихо сказал Полунину:

— Не чепуха это, а небрежность, которая может стоить немало крови.

Слушая Лужко, Яковлев с каждым его словом чувствовал, как совсем неожиданно нарастает тревожное волнение. Он отчетливо представил себя на месте танкистов, которые в самый ответственный момент боя не смогли сдвинуть машину с места, представил, что переживали они тогда, что думали о тех, кто поставил шплинт с трещиной. А сколько валиков и других деталей выпустил завод до прихода в ОТК Лужко. Тысячи, сотни тысяч! И может, сейчас где-то под Ленинградом или под Курском стоит танк, у которого отказал работать такой вот валик. Хорошо еще, если танк просто стоит, а если он попал под огонь и не может двинуться…