Геннадий Васильев - В Афганистане, в «Черном тюльпане» Страница 51

— Ну, и когда же помолвка? На свадьбу старых друзей пригласишь?

— Под венец хоть завтра, Андрей Николаевич, да только мой жених не торопится…

— А передают, что не терпится ему…

— Нет, ему терпится…

Елена сорвала маленький засохший цветок.

— Не торопится мой жених. Наверное, боится потерять свободу…

Шульгин вдруг резко остановился и покраснел. Он заглянул в глаза улыбающейся Елены и покраснел еще гуще:

— Так это я — жених?

Елена рассмеялась, оттолкнула его локтем и пошла одна легкими воздушными шагами, будто и не стояла она только что несколько часов подряд над разверстыми солдатскими ранами.

— Елена, постой, — горячо воскликнул Шульгин, — о какой свободе ты говоришь? Зачем мне какая-то свобода… Без тебя… Плевал я на такую свободу. Вот что я хочу тебе сказать…

Елена неожиданно дернула его за рукав:

— Послушай, дурачок, птицы поют…

— Какие птицы, — недоуменно взлетели брови Шульгина.

В наступившей тишине вдруг раздался тонкий свистящий звук, будто невидимая птица приоткрыла на мгновение маленький клюв.

— Ложись, — ахнул Шульгин и, зграбастав Елену сильным движением, бросил ее на землю под бок каменного валуна, обросшего редкой плешью прошлогодней травы.

Тут же широкой спиной накрыл он ее хрупкое тело и прошептал горячо в раскрытые ужасом девичьи глаза:

— Не птицы это… Обстрел. Под снайпера попали. Поняла? Не шевелись.

Елена покорно замерла, с робостью глядя на решительное лицо Шульгина. Свистящий звук еще раз пропел в воздухе краткой птичьей трелью. И на валуне появилась тонкая царапина. Шульгин улыбнулся и зашептал Елене на ухо:

— Видишь, какая опасная птичка. Не бойся. Мы здесь в мертвой зоне. И теперь тебе придется меня терпеливо выслушать. Слушай, Елена, я, конечно, дурак, ты это правильно понимаешь… — Шульгин потер затылок и пожал плечами.

— Да, конечно, я неисправимый болван. Мне следовало с самого начала сказать тебе, с того самого дня, когда я впервые увидел тебя, — Шульгин перевел дыхание, — когда я впервые подошел к тебе в Георгиевском зале суворовского училища, ты помнишь…

Елена кивнула головой, в глазах у нее промелькнули воспоминания.

— Ты помнишь, я подошел и пригласил тебя на танец, — Шульгин на мгновение прикрыл глаза. — Тогда мне надо было сразу сказать, что я люблю тебя, — Шульгин покачал головой, — да, люблю с самого первого взгляда и мечтаю… голос Шульгина вздрогнул, — быть любимым тобою…

Шульгин осторожно сжал Елену за плечи, сердце у него застучало с перебоями.

— Я мечтаю, что ты каждый день станешь будить меня на рассвете… Мечтаю сам видеть твое пробуждение… Мечтаю отражаться в глубине твоих просыпающихся глаз… — Андрей поцеловал задрожавшие пальцы взволнованной Елены, и дыхание его полностью прервалось.

— Я ведь тысячи раз объяснялся с тобой в мыслях…

Вновь пропела невидимая птичка, и каменная пыль посыпалась на Шульгина, но он только отмахнулся с досадой и сердито произнес:

— И ни разу не сказал это вслух… Какой я неисправимый дурак… — Шульгин смутился. — Меня может оправдать только одно… Я боялся, что ты не скажешь мне да…

Елена вдруг крепко прижала его голову к себе и прошептала:

— Скажи мне только одно, Андрей, ты любишь детей?

— Глупая, — шепотом ответил Андрей, — я не урод. Я очень люблю детей. Можешь не сомневаться. Я мечтаю быть не только мужем, я хочу стать хорошим отцом…

Майор медицинской службы сердито шагал от командирского блиндажа к солдатским палаткам, расстеленным на камнях. Малиновый кант его выглаженных бриджей мелькал изгибающимся мягким хлыстиком. Левая щека майора едва заметно подергивалась. От глаз тянулись горькие неприязненные морщины…

— Подготовьте пять человек к эвакуации, — сказал он тихо, не глядя в недоуменные глаза Орлова.

— Да, да… Именно, пять человек! Всего пять человек, — майор втиснул крупные кулаки в карманы.

— Пять человек, голубчик. Приказано… с каждой роты эвакуировать пять самых тяжелобольных. Неспособных продолжать операцию. Никогда не думал, что пять — это такая нелепая круглая цифра.

Орлов молчал. Молчал Булочка. Молча остановился возле них подошедший Шульгин. Они внимательно разглядывали майора, стараясь понять смысл его ясных фраз.

— Что вы на меня смотрите? — майор раздраженно затряс головой. — Лично я не знаю, кого отправлять? Я отправил бы всех, кого отметил в своих списках, не раздумывая.

Он вынул из кармана скомканные листочки. Стал расправлять измятую бумагу дрожащими пальцами.

— Я не знаю, кто из них способен крепко стоять на ногах. Вам виднее. Что я могу рекомендовать? И зачем только нужен был этот маскарад? — он произнес последнюю фразу в сторону штабных окопов.

Орлов спросил напрямик:

— Так это не ваше решение?

Майор вздрогнул:

— Я еще считаю себя врачом. И потом, по уставу, я не имею права принимать решения. Я имею право только давать рекомендации. Я пишу, нуждается в освобождении, если вы еще не забыли формулировки. Эти мои рекомендации не являются обязательными для командиров.

Он горько усмехнулся:

— Освобождает от службы не врач, а командир. Врачи не имеют права покушаться на полноту его власти.

Он отвернул лицо в сторону, пробормотал про себя:

— Сегодня я, кажется, впервые пожалел, что я военный врач.

Он с силой сжал Орлову руку:

— Офицеры санчасти и санитары останутся в ротах. Это решение я могу принять самостоятельно независимо ни от кого. Необходимая медицинская помощь будет оказываться на местах. Наша комиссия — эта декорация заботы — она никуда не уедет. Все врачи останутся со своими больными…

Орлов почувствовал, что пальцы начальника медслужбы нервно дрожат на его руке.

— Это все, что я могу сделать. Попрошу только найти нам что-нибудь подходящее для гор. Не светить же нам этим малиновым кантом, — майор дернул себя за бриджи. — Вы уж извините, что мы приехали такими пижонами.

Офицеры улыбнулись:

— Ничего, ничего, товарищ майор. Подменку организуем. Бушлаты найдем, тельняшки, портяночки…

— Правда, не ручаемся, — лукаво взглянул на врача старшина, — что наша подменка будет без живности…

— Ничего, не барышни, — усмехнулся майор. — Это даже оригинально. Никогда не думал, что придется уживаться в одной рубашке с этими насекомыми. Врач с педикулезом… — майор улыбнулся с облегчением, повернулся к Шульгину.

— Кстати, Андрей Николаевич, я с вами уже давно знаком. Заочно. Вы догадываетесь, кто мне постоянно рассказывает о вас? И обо всех ваших товарищах. Кроме того, я слышал ваши песни. Они у меня записаны на пленку. Даже не знаю, как к вам и обращаться? На «вы» — тяжеловато, это вас старит, на «ты» — уж слишком вы опытны и многое видели для ваших лет.

Андрей рассмеялся:

— Вот это не проблема. Конечно на «ты». «Вы» — слишком холодное словечко, — и тут же продекламировал с улыбкой:

И с уст моих лишь только «вы»,Усталое, сорвется сухо.И в лепет упадет молвы,Тяжелое, но легче пуха…

— Это ваши стихи, — майор пристально взглянул на Андрея, на мгновение задумался. — Действительно, в ваши годы «вы» — это слишком холодное словечко. Окажемся в полку, непременно зайдите ко мне в гости. Я буду очень рад…

Вздохнул:

— Честно говоря, чувствую себя неловко. Не могу осуждать, но все же, как можно бросать их в бой? — он кивнул головой в сторону солдат. — Я объяснял, настаивал, но мне указали на место, отведенное уставом. По какой-то непонятной логике вы должны в таком трагическом состоянии преследовать какого-то Басира. С врачебной логикой это несовместимо.

Он расправил свои изжеванные записи.

— Я еще раз хочу осмотреть нескольких человек, — он протянул листки Андрею, — они обведены карандашом.

Андрей заметил, что среди обведенных мелькнула фамилия Осенева.

На ночь впервые устраивались не в окопах, залитых водой. Не зарывались в мокрую жесткую ткань плащ-палаток. Не купались в липкой грязи рыхлых брустверов.

Два брезентовых терема выросли на посадочной площадке. Внутри горели, выбрасывая хлопья сажи, чугунные печи, раскаленные докрасна. Эти две просторные палатки, рассчитанные, каждая, на сорок койко-мест, вобрали в себя всех солдат и офицеров, вышедших на операцию. В одной палатке расположились командиры — около сорока человек. В другой — около четырехсот солдат, изможденных, простуженных, слившихся в единую многоголовую массу.

Когда Шульгин откинул тяжелый брезентовый полог палатки, он задохнулся в густом горячем пару. Этот пар поднимался от мокрой одежды, от лихорадочного дыхания, от тлеющих окурков, спрятанных в кулаках, от сырых побуревших портянок, расстеленных на коленях.