Георгий Артозеев - Партизанская быль Страница 51

— Ах, боже мой, кто вы?

— Полиция! Долго вы будете там копаться?!

Тут у окошка показался сам хозяин.

— Не бойтесь, пан староста, — сказал я ему. — Мы — из Семеновки по заданию. К вам на житье едут триста пятьдесят немцев. Быстрее одевайтесь. Надо приготовить квартиры.

Окно открылось, и жена Лупана Пелагея Якимовна обрела дар слова:

Может, вы промерзли? Зашли бы в хату, выпили стакан молочка, пока мой соберется.

Кузнецов спросил ее:

— А чего-нибудь погреться нема?

— Заходите, поищем, пожалуй, что и найдем.

Мы вошли. Староста, не зажигая света, спешил одеваться. На столе появились две бутылки самогона. Гостей усадили. Я потихоньку завел разговор с хозяйкой.

— Когда вам лучше жилось, — спросил я Пелагею Якимовну, — при Советской власти или сейчас?

— Конечно, сейчас! — затарахтела она как сорока. — Теперь сам-то каждый день дома, а прежде приходилось работать па лесопильном заводе в Семеновке, а потом церковные дела, так день и ночь пропадал.

Она говорила бы долго, подыскивая доказательства нынешней «хорошей» жизни, но староста уже смекнул кое-что.

— Молчи, старая дура! — одернул он жену. — Видишь — не те хлопцы.

Я похлопал старосту по плечу и начал спокойно рассказывать, что скоро война кончится, Красная Армия гонит фашистов вон. Не стоит позориться перед Советской властью, которая нас поднимала и тянула к свету двадцать пять лет.

Затем я назвал себя, напомнил, что в тридцать девятом году мы мирно встречались, а теперь вот какая нехорошая история получилась. Я — партизанский командир, а вы — «пан староста». немецкий прислужник!

Лупан сидел неподвижно — видно, даже руки похолодели и язык онемел. Мои ребята ни о чем не беспокоились — спокойно угощались. Только двое остались на улице — стеречь дом.

Я крепко предупредил старосту о том, чтобы хорошо относился к народу и помогал партизанам во всем, что мы потребуем, а Гулак довольно убедительно добавил:

— От нас никуда не уйдешь. На советской земле нигде спасения предателям нет и не будет!

Лупан поклялся помогать партизанам и саботировать распоряжения фашистов. Он увидел собственными глазами спокойных представителей Советской власти, их выдержанность и тактичность, уверенность в себе. Все это дошло до его сознания. Он оценил то, что мы не только сохранили ему жизнь, но даже пальцем не тронули и вообще никак не обидели, а поговорили с ним, как с человеком.

А Пелагея Якимовна, провожая нас, кланялась и благословляла.

На другой день эта глупая женщина потихоньку рассказала одной-двум близким соседкам, какие хорошие, вежливые люди партизаны. Мы заметили Лупану, чтобы велел жене придержать язык. И все же с легкой руки этой болтушки просочился слух о том, как партизаны в одном селе убрали старосту-предателя и поставили безвредного своего человека.

Мы этот слух не опровергали. Зачем?

Село взято без боя

Находясь в Семеновском районе, мы то и дело наводили порядки в селах. После операции на Машево побывали в Поповке, Лизуновке и еще кое-где. Везде уничтожали врагов и облегчали чем могли тяжелое существование своих сограждан.

Как бельмо на глазу у нас оставалось только село Жадово, где сидел с большим гарнизоном немецкий сельхоз-комендант, майор Рудольф.

Рудольф не только грабил народ. За повозками сельхоз-коменданта тянулся кровавый след. Малейшая недоимка, преуменьшение данных в учете урожая, поголовья скота — и он немедленно выезжал в село вместе с вызванными им карателями. По его настоянию в одном лишь селе Жадово казнили пятьдесят восемь человек.

Давно мы думали над тем, как изловить Рудольфа. Но он в последнее время выезжал редко, и то лишь в сопровождении сильной охраны. В селах совсем не бывал, ездил только в Семеновку. Рудольф никогда не расставался с огромной немецкой овчаркой Фаустом, которая к нему подпускала неохотно даже своих. Этот пес стерег и штаб-квартиру сельхоз-коменданта в Жадово. А самое село Рудольф превратил в крепость. Взять ее было не просто.

Жадово — один из крупнейших населенных пунктов района. До войны здесь насчитывалось тринадцать колхозов. Это местечко было в свое время волостным центром.

Рудольф избрал для своей квартиры больницу, а поблизости — в аптеке, школе и сельсовете — разместил гарнизон. Группа этих зданий была огорожена колючей проволокой, на ночь окна закрывались ставнями из брони. Подходы к резиденции сельхоз-коменданта оборонялись станковыми пулеметами. Не только солдаты, но и офицеры и даже чиновники сельхоз-коменданта жили на казарменном положении. В помощь немецкому гарнизону здесь были собраны также и полицаи, но их оказалось сравнительно немного. Мы даже у себя в штабе как-то обсуждали это приятное явление: население большое, а полицию сколотить не удалось! Еле набрали двадцать четыре человека. Все жадовские жители оказались сплошь инвалидами.

Вот когда мы обсуждали это обстоятельство, и зародился наш план овладения крепостью сельхоз-коменданта.

Прежде всего разведчикам было дано задание выяснить, кто именно уклонялся от полицейской службы; кому это удалось, кому нет. Что делает жадовская интеллигенция, а ее здесь немало, особенно учителей.

Ребята начали с учителя Бондаренко. Он жил на хуторе Ферубки и часто ходил на село. Его легко было встретить на дороге. В Жадове он был близок с другими учителями и с одним из полицаев, неким Сковородько.

Разработка нашего плана требовала терпения и осторожности. Но мы добились своего. Бондаренко свел разведчиков со своими товарищами — Писаным, Федько и Гасаем. Те — с другими, и понемногу мы обрастали солидным активом, готовым действовать по указаниям партизан.

Наконец, во дворе Марка Писаного, в погребе, состоялось целое совещание. Здесь присутствовали семнадцать учителей, агрономов, фельдшеров и несколько человек из полиции. Встречу сумели организовать с соблюдением строгой конспирации — даже родная мать Марка Писаного не знала, что происходило этой ночью у нее во дворе.

Каково же было удивление учителей, когда они услыхали, чего от них требуют. Большинство откровенно запротестовало. Шутка ли сказать — до сих пор удавалось ссылками на всяческую хворь, годы и прочие причины избежать позорной повязки полицая. А тут явились партизаны и требуют, чтобы они вступили на немецкую службу добровольно!

Но когда мы объяснили цель этого предприятия и твердо обещали, что в полицаях придется проходить совсем недолго, а затем мы возьмем всех их в лес, — собравшиеся примирились с новым своим положением.

И с этого дня, на радость партизанам, стала расти жадовская полиция.

Для руководства подготовкой операции мы оставили на селе трех своих товарищей: Сахариленко, Дежкова и Жадовца. Они жили все в том же подвале Марка Писаного и давали указания новоиспеченным полицаям. К нам, в лагерь, посылали информацию через связных. Теперь мы имели полноценные разведочные данные.

Надо сказать, что среди всяких прочих сообщений из Жадова всех чрезвычайно взволновало одно, совершенно невоенного характера. Мы узнали, что в давно заколоченных сельмагах, где немцы хранили продукты, полным-полно соли и репчатого луку.

Соль. Лук. Нет, не понять человеку в мирное время, да и в военное, тем, кто оставался на попечении Советской власти, не понять, что это для нас означало!

Еще в соединении у Федорова, когда мы стояли в Клетнянских лесах, приходилось добывать соль боем. И не раз мы теряли из-за нее людей.

А этой весной, когда уже не оставалось никаких запасов овощей, нам туго пришлось и без соли, и без витаминов. В отряде началась жестокая цынга. Единственное, что мы имели, — это мясо. Но ослабевшие и раскачивающиеся в деснах зубы не брали даже хорошо проваренную говядину. Нашлись «знахари» — варили дубовую кору, еловые шишки, отваром полоскали рты — никакого толку. Мучительная болезнь поразила многих партизан. Особенно плохо пришлось тем, у кого были когда-то поставлены мосты и коронки. При обнажении корней зуб подгнивал снизу, начиналось воспаление. А чем в наших условиях коронку снять, зуб удалить? — Неизвестно.

Я сам оказался первой жертвой такого воспаления: меня всего перекосило — даже поверить было нельзя, что такое может произойти из-за несчастного маленького зуба. Температура сорок. Покраснел и распух глаз. Голова трещит — к волосам не прикоснешься, будто и у них каждый корешок воспалился.

Ни днем ни ночью я не находил себе покоя. Весь лагерь отдыхает, а я, как лунатик, брожу от сосны к сосне. О том, чтобы поесть или попить, и говорить нечего. Стал я просить, умолять товарищей чем угодно содрать мне мост с коронкой — давал полную свободу действий. Но никто на эту операцию не решался. Все оказались учеными, уговаривали: врачи, дескать, во время воспалительного процесса зубы не удаляют — надо терпеть.