Ольга Кожухова - Донник Страница 51

Это чувство огромности своего тела, как всем видимой и мучительно ясно очерченной цели, он опять пережил вот сейчас, в эту ночь, как какую-то новизну, словно не было опыта. Словно все было внове. И такими же темно-серыми запятыми остались лежать на снегу его бравые автоматчики и стрелки, отходившие вместе с ним еще от границы, и десантники из разбитых десантных частей, окруженцы, все, кто насмерть стоял под Москвой, а потом, отбивая, погнал немцев на запад, и молоденькие новобранцы, еще не обстрелянные, не привыкшие к визгу пуль и к утробному допотопному вою «катюш», — молодые, веселые и суровые, бородатые, пожилые «дядьки», в том числе Буслава, которого он почему-то запомнил еще по дороге в свой полк, впрочем, как и того кривоногого, ладного, бритого старшину. Мысль о них сейчас резала мозг, как осколок. Все болезненно кровоточило в его страшной, не видящей, но все помнящей и все понимающей памяти.

Он боялся взглянуть в искаженное болью лицо Шерстобитова: ждал обидного в своей правоте, унижающего упрека. Но комдив ничего не сказал.

И когда комиссар доложил Шерстобитову тихо: «Огольцова… убило. Прямым попаданием снаряда…» — тот медленно, не торопясь, осторожно стащил с руки, палец за пальцем, тугую перчатку, набрал с бруствера полную горсть наждачно-дерущего снега и уткнулся в него широкими скулами, лбом, подбородком, крутанул по щекам, по бровям с такой силой, так мощно, как будто хотел с себя снять, отмыть и еще что-то страшное, а не только усталость, ободрать даже кожу — стереть, охладить, наконец, свои мысли и чувства. Большакову почудилось, что он коротко всхлипнул при этом. Но, отбросив с руки обтаявший комок снега, полковник решительно повернулся и коротко приказал находящемуся тут же телефонисту:

— Командарма… Горячева…

Сухо, коротко, внятно, по заранее установленному коду доложил. Выжидающе помолчал. Там, на проводе, тоже помолчали, подумали. Потом начали говорить.

Так же сухо ответил:

— Есть! Слушаюсь… Да… Да. Я понял…

В затихающих звуках отдаленного боя, в погромыхивающих раскатах опадающей, уходящей на запад грозы все же не было успокоения.

Кто-то громко вздохнул:

— Эх и тяжело жить на свете!

На что Шерстобитов с привычной ему оживленностью почему-то вдруг резко, радостно обернулся и сверкнул холодком синих, солнечных глаз.

— Это, брат, поперва! Потом привыкнешь, и умирать не захочется!

Хмуро, пасмурно в штабе. Все ходят на цыпочках.

Прежде чем войти в избу, занимаемую командиром и комиссаром дивизии, Тышкевич с осторожностью кашляет в руку, стоит на пороге.

— Ну, что там? — спрашивает Шерстобитов.

— Почти ничего. Я хотел сказать: ничего утешительного.

— Ну, читай.

Тот относит подальше от глаз листок, на вытянутую руку, читает:

«Разведдонесение ВВС. 8-30. 23.02.42. Карта 100 000. Разведывательными полетами на самолете У-2 установлено:

1. 01–05 — 2-10. 23.02.42. С высоты 500—1000 метров с ракетами ПАР-13 наблюдал хутор Яблонный, Манино — движения нет, моста не видно, видимо, разрушен. Сильный огонь зенитной артиллерии. Из леса в 2,5 км западнее Андроньевки — две белые ракеты. Но затем к месту, откуда подан сигнал, направленная пулеметная стрельба, минометы. Сильный огонь зенитной артиллерии. В Старолевшине, Незамае — по 4–5 очагов пожара.

2. 02 15 — 02–50 с высоты 600–900 метров с ракетами ПАР-13 наблюдал в районе Андроньевки после сбрасывания ракет — из нескольких точек зенитный пулеметный огонь. Движения войск не видно. В лесу, севернее Стоколоса 4 км, костер. При приближении самолета костер погас. На западе и северо-западе от Стоколоса сильный ружейно-пулеметный огонь.

3. 03–40 — 04–45 с высоты 200–300 метров юго-западнее Стоколоса при приближении самолета зажжен большой костер из сена или соломы, при удалении самолета костер погас. Сильная пулеметная стрельба».

Когда он замолк, Шерстобитов, угрюмо нагнувший было голову над столом, с суровостью выпрямился, спросил у Диденко:

— Что скажешь на это, дид Фукидид?

Тот подумал, вертя незажженную папиросу.

— А то скажу, что дело плохо. Отряд разорвали, а теперь отжимают на запад, за Стоколос, подальше от линии фронта. А там…

— Да, я тоже так думаю. Мне-то это понятно. А Горячеву как объяснить? Приказал засылать через линию фронта группы разведчиков. Чтобы вышли на связь с Марухненко, сообщили ему дополнительно выходы, помогли провести наиболее безопасным путем.

— Я боюсь, Митрофаныч, там уже некого выводить.

Шерстобитов взглянул на него странным, косвенным взглядом, встал, прошелся по комнате. Снова наклонил голову в непривычной, несвойственной ему позе.

— Раньше времени нечего каркать! — бросил он недовольно. — Я так думаю, надо нашим идти. Нам-то ближе. Верней. И разведчики наши лучше знают район.

— Ну, попробуй, не знаю… — с сомнением протянул комиссар. Он взглянул на Тышкевича. Тот в ответ чуть прищурил глаза: что поделаешь! И разведчики люди, и там гибнут люди…

— Я их сам попрошу, — решил вдруг полковник.

Он приехал к Сергею уже на рассвете. Приказал построить разведчиков перед штабом. Начиналась метель, резко дул сырой, предвесенний, порывистый ветер, он метался над лесом, бился в стены домов. Про такую метель старики говорят: «Божья матушка стены обметает. Прибирается к лету».

Строй стоял, замерев, чуть серея в рассеянной полумгле. Бойцы повернулись к полковнику мокрыми лицами. Понимали: он скажет что-то очень серьезное. Тут же рядом стояли Сергей Большаков и лейтенант Аржанович.

Шерстобитов прошел перед строем размеренно, тяжело, словно враз постарев. Обратился, решительно вскинув массивный, раздвоенный подбородок:

— Я вас всех люблю, как сынов… мои хлопчики! Знаю ваши орлиные души, бесстрашие… Но сейчас обстановка такая, что приказывать не могу. Все вы знаете сами: сейчас через линию фронта и блоха не перескочит. А все-таки нужно кому-то идти. Разыскать Марухненко. Узнать, что там случилось. Объяснить им, где новые выходы на соседей… Помочь провести. А поэтому попрошу… добровольцев. Прошу каждого крепко подумать, прежде чем дать ответ. Три минуты на размышление, — он взглянул на часы.

И, закинув за спину руки, стал угрюмо расхаживать перед строем, не глядя в лица бойцов, а глядя себе под ноги. Доходил до последнего в строю коротышки Алиева, поворачивался, шел до правофлангового поседевшего, прямо стоящего Никифора Овчинникова и опять поворачивался на каблуках, деловито шагал, склонив голову.

Потом снова взглянул на стрелки часов. Скомандовал строю:

— Добровольцы… Два шага вперед!

Строй качнулся: все сделали эти два шага.

— Я сказал: добровольцы, — произнес Шерстобитов.

— Мы все добровольцы, — отозвался за всех Никифор Овчинников.

Шерстобитов подумал, прошелся опять, не спеша разрешить. Хрипло, глухо сказал:

— Тогда… коммунисты — два шага вперед!

И опять строй качнулся и встал еще на два шага ближе к командиру дивизии.

— Алиев, а ты куда? — спросил Шерстобитов. — Ты же комсомолец!

— Так точно, товарищ полковник, — отозвался разведчик. — Заявление в партию перед выходом напишу…

Шерстобитов сам сделал два шага к разведчику, немного откинувшись, поглядел в затененные длинными, чуть загнутыми ресницами огромные, черные сливины глаз. Разрешил:

— Ну, спасибо! Иди…

Придя к Большакову в землянку согреться, а вернее, остыть от только что пережитого, он присел возле печки, дрожащими пальцами взял папиросу, закурил. Попросил себе чаю. Маруся подала ему в алюминиевой кружке почти черной заварки — и вышла. Сергей молчал. Не смотрел командиру дивизии в глаза.

Без упреков и объяснений — ведь все ясно и так, в тесноте блиндажей и окопов своих истинных чувств и намерений не спрячешь — они оба теперь очень часто сходились вот так на КП и молчали, раздумывая об одном. А когда начинали говорить, то даже будничные, незначительные слова наполнялись для них обоих каким-то особенным, скрытым смыслом, понятным им только двоим.

Сейчас Шерстобитов сказал жестко:

— Ты знаешь, Диденко уже и не ждет…

— Ну и что? — заметил Сергей.

— А то, что он начал просматривать документы ушедших, готовить их к отправке в ноарм. А начальнику штаба приказал извещать уже родственников об их гибели.

— Ну, о гибели Лиды, например, и извещать некого…

— Да, я знаю, — сказал Шерстобитов. — Только дид наш дотошный. Разыскал у нее в комсомольском билете одно письмецо…

Сергей поднял голову.

— Чье?

— Твое.

Большаков усмехнулся, непокорно тряхнул головой. Он сидел, еще не оправившийся после боя, контузии и с трудом затянувшейся раны, устало сощурил глаза.

— Ну и что? — сердито спросил он. Сергей почему-то был явно не в духе. — Вам-то что?