Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4 Страница 51

Текли штабные будни в глубоком тылу, в сотнях километров от полыхающих фронтов. Но и здесь в Берлине война висела дамокловым мечом над нашими головами. В центре столицы она напоминала о себе гораздо настойчивее, чем в пригороде, где до перехода к казакам протек год моей солдатской службы. На каждом шагу взору открывались полуразваленные кварталы. Совсем недалеко от нас, как указательный палец обвинителя, упирался в небо выгоревший и почерневший от дыма остов церкви — Gedachtniskirche.

Я не помню, в какой временной последовательности производились налеты на Берлин в описываемые мною месяцы. Помню, что в первый налет я с группой товарищей укрылся в огромном бомбонепроницаемом бункере противовоздушной обороны (Flakbunker).

Он возвышался на площади, на которую выходила Кантштрассе. Это было железобетонное замкообразное квадратное сооружение высотой с семиэтажный дом, с четырьмя круглыми башнями по углам. На башнях были установлены мощные зенитные орудия.

Доступ в бункер был открыт для всех жителей близлежащего района. Женщин и детей старались разместить в нижних этажах. Мужчины, если требовалось, привлекались к подаче снарядов. Вместительные помещения были заполнены до предела. Люди стояли почти впритирку. Воздух был тяжел и сперт. Время от времени доносился плач детей. Вверху бухали тяжелые удары зениток. Сквозь толстый железобетон грохот залпов доходил значительно смягченным, но об их силе можно было судить по легкому дрожанию стен.

Так мы простояли в бункере больше часа. После отбоя мы вернулись к себе в лагерь и сказали — «Довольно! Пусть ходит в бункер, кто хочет, а мы не пойдем». Мы предпочли пересиживать воздушные налеты в подвале нашего дома, следуя неопровержимой народной мудрости — «двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

Подвал был очень удобен. В нем мы рассаживались на стульях и на кушетках. На поддерживавших потолок подвала квадратных столбах были приспособлены аптечки с перевязочным материалом, средствами первой помощи. Предусмотрительные немцы поместили в каждый ящик флакон со спиртом для промывания ран. Читатель, наверное, уже догадался, что спирт не был употреблен по назначению. Но ведь это уже у Гоголя: «Эх, козаки! Что за лихой народ: все готов товарищу, а хмельное высушит сам».

Наше решение оказалось правильным: ни в один из последующих налетов наш лагерь не пострадал. Больше того, мы были одарены непредвиденными дополнительными благами.

Дело в том, что в переулке напротив нашего лагеря, который соединял Кантштрассе с Курфюрстендамм, находился маленький ресторан-подвальчик с австрийской атмосферой — «Винер Гринцинг». Гринцинг — винодельческое предместье Вены. Ресторан, как ресторан. В нем можно было пообедать при наличии продуктовых карточек. Их получало гражданское население, а мы, военные, были на казенном довольствии. Поэтому ресторан этот нашего внимания не привлекал, пока мы не узнали, что после каждой воздушной тревоги для поддержания духа берлинцев в этом ресторане без всяких карточек и за гроши можно выпить стакан вина.

Это открытие нельзя было оставить без последствий. После отбоя, когда более осторожные еще только выбирались из зенитного бункера и расходились по домам с надеждой, что их жилище минула шальная бомба, мы — «храбрецы» — рассаживались за столиками в подвальчике, стены которого были украшены искусственными виноградными лозами, и с наслаждением тянули терпкое красное вино. О, молодость!..

Между тем вербовщики (каждая группа состояла из офицера и одного-двух казаков, унтер-офицеров или рядовых. Офицеры были причислены к штабу Шкуро. Сопровождавшие их казаки жили в нашем лагере) разъехались по лагерям военнопленных и вскоре у нас закипела работа по приему и регистрации прибывших к нам добровольцев. Мы им предоставляли кров и питание. Решение об их дальнейшем назначении принималось штабом на Курфюрстендамм.

Освобожденные пленные приходили к нам зачастую с горьким опытом личного и национального унижения в лагерях военнопленных. Поэтому отстаивание личного достоинства было для них делом чрезвычайной важности. Очень характерным в этом отношении оказался следующий случай.

Несколько человек, из только что прибывших казаков, были назначены расчищать тротуар перед входом в здание нашего штаба. Проходивший мимо штатский немец по буквам SU (Sowjet Union), намалеванных на их советских шинелях, распознал в них русских. Без всякого повода с их стороны он набросился на одного из них, и, понося «Ивана» последними словами, ударил его. Товарищи пострадавшего схватили немца и привели в нашу канцелярию. Оставить его оскорбительный поступок без последствий мы не могли. Это было делом чести. Я отрапортовал есаулу, и он приказал вызвать полицию. Я немедленно позвонил по телефону в участок. Через несколько минут в дверях показался полицейский. Отдал честь. Я объяснил ему, что задержанный нами прохожий нанес оскорбление словами и действием солдату союзных Германии добровольческих формирований. Затем я передал задержанного немецкой власти, потребовав от полицейского сообщить нам о мерах, принятых против нарушителя законного правопорядка.

Спустя несколько дней явился полицейский вахмистр. Войдя в канцелярию, он с видимым недоумением оглядывался по сторонам. Канцелярия как канцелярия, но вместо ожидаемого, по меньшей мере, фельдфебеля перед ним в качестве ее начальника предстал простой ефрейтор. Разумеется, нормальным порядком он этого признать не мог. Это было видно по выражению его лица. Тем не менее, вопреки правилам субординации, он отрапортовал мне, что дело задержанного нами нарушителя порядка было рассмотрено, и он понес полагающееся в таких случаях наказание. Я поблагодарил вахмистра за примерное исполнение долга, и он, вероятно, все еще удивляясь казачьим представлениям о чиноначалии, удалился.

Этот случай очень поднял престиж нашего дела в глазах бывших военнопленных. Он был для них наглядным подтверждением того, что казачество блюдет их достоинство и не даст их в обиду немцам. Они убеждались на подобных примерах, что они не наемники немцев, а участники народного движения, целью которого была не борьба за имперские интересы Германии, а решимость буквально, «без пяти минут двенадцать», дать последний и решительный бой сталинской тирании и добиться освобождения родной страны от большевистского ига.

Конечно, психологически решение примкнуть к антисоветским формированиям, сражающимся на стороне Германии, затруднялось для известной части военнопленных, особенно кадровых командиров Красной Армии, необходимостью нарушения присяги «сына трудового народа», а в поздних текстах присяги — «гражданина Советского Союза», своей стране, которая хотя и «мачеха», все-таки оставалась Родиной.

Как-то в коридоре я столкнулся с одним недавно прибывшим из лагеря военнопленных высоким и худым капитаном. Он производил впечатление человека в состоянии неуверенности и замешательства. Я вежливо осведомился о его самочувствии. Он взглянул на меня и пробормотал: «Присяга…» Я спросил его, что он имеет ввиду. Капитан вынул из кармана заношенных форменных штанов какой-то предмет, завернутый в смятый носовой платок. Слегка дрожащими пальцами он развернул его и показал мне Орден Красной Звезды. Я понял его. «Так зачем же вы пришли к нам?» — задал я ему логический в данном положении вопрос. «Голод», — ответил он и пошел в комнату офицеров.

Капитан казался искренним, но я все-таки думаю, что он обманывал самого себя. Положение советских военнопленных было хуже условий существования английских, американских и французских товарищей по несчастью. Последние пребывали под защитой международных конвенций, их достигала помощь Международного Красного Креста, а французы до освобождения Франции союзниками могли, как мне рассказывали, получать на дому продовольственные посылки. Тем не менее, в 1944 году умереть с голоду в лагере военнопленных уже было нельзя.

Самым естественным и логическим решением для советского патриота в таких обстоятельствах было выжидать предстоящего освобождения советской армией или войсками западных союзников, победа которых по всем человеческим расчетам была не за горами.

Но в том-то и дело, что капитан в глубине души не желал победы Советского Союза. Он, как и большинство из нас, надеялся на чудо, рассчитывая на победу сил национальной, народной России. Эта Россия парадоксально была по эту сторону фронта. Он мог этого до конца не продумать и не осознать. Отсюда его сомнения и колебания. И все-таки он пришел к нам: подлинный «сын трудового народа» не мог чувствовать себя насмерть связанным присягой верности антинародной власти.

Помимо казаков, прибывавших в лагерь группами, известный процент приезжал в индивидуальном порядке, как, например Ивченко, из различных немецких военных частей и гражданских учреждений. Здесь я хочу упомянуть еще двоих, которых сохранила моя память.