Олег Ермаков - Арифметика войны Страница 52

О, тут их полным-полно, ответил хозяин. И не только инглизов, но и всяких, вставил работник. А что они ищут? переспросил хозяин и развел руками – в левой покачивались четки с украшенными бисером кисточками. Хороший чарс[24], снова встрял работник, скаля гнилые зубы. Хозяин посмотрел на него, и работник стушевался и, отойдя в сторону, принялся смахивать серой тряпкой пыль со стола. Хозяин же сказал, что больше всего их привлекают антикфоруши[25]. И чем стариннее вещь, монета, кинжал, украшение, тем дороже они платят. А, нам об этом уже говорил торговец книгами, сказал дядя Каджир. Они любят всякие древности, потому что у них за это дают еще больше, сказал хозяин.

Об инглизах зашел разговор и за вечерним чаем у Кокуджана. Часовщик усмехнулся, выслушав мнение чайханы. А я думаю, заявил дядя Каджир, что половина из них – шпионы. И все эти древние кинжалы – пыль в глаза. Они зарятся на наши копи Панджшера и Бадахшана. Инглизам мало Майванда[26]! Часовщик покачал головой и сказал, что они в поисках древностей и к нему заходят. И с некоторыми, знающими пушту или дари[27], у него завязываются беседы… Змарак Кокуджан откинулся на подушки. Ну и что же, по-твоему, они ищут? не вытерпел дядя Каджир, как будто Змарак уже возражал ему, ему и чайхане. Змарак Кокуджан молчал, его лазуритовый глаз становился все глубже и чернее, а в другом что-то просверкивало, как будто перекатывалось светлое зернышко. За стенкой слышалось тиканье многих часов, перебивающих друг друга, словно там кто-то устраивал то ли соревнование музыкантов, то ли скачки.

Змарак Кокуджан пошевелился и изрек, что он… не знает ответа. Я едва сдержался, чтобы не прыснуть, а дядя Каджир разочарованно с шумом втянул воздух. Но ты же с ними толкуешь, напомнил он. Да, согласился Змарак Кокуджан, но я не знаю их жизни, чужие страны я видел только с вершин Гиндукуша и из-за Амударьи. Зачем тебе их видеть? недоуменно спросил дядя Каджир.

Змарак Кокуджан вздохнул и ответил, что тогда бы он знал, что именно они потеряли.

Я все-таки купил книгу у насмешливого торговца, «Чудеса Индии» Базурга ибн Шахрийара, с птицей на обложке (оказавшейся арабской древней картой мира); и среди прочих удивительных и занимательных историй там была и эта: о торговцах, прибитых штормом к берегу людоедов.

Страхи торговцев и моряков развеял царь страны, чьими невольными гостями они стали; это был прекрасно сложенный юноша с благородным лицом, он сказал, что никто их здесь не тронет, и дозволил им заниматься торговлей на своем берегу; затем одарил и пригласил приплывать еще. В знак особого расположения он проводил чужестранцев до корабля, когда они собрались уплывать, и даже взошел на палубу. И тут капитан приказал развернуть паруса, поднять якорь и перерубить канат царской лодки. Поедем с нами, заявил он царю, на родине мы сможем лучше отблагодарить тебя. И приказал обезоружить слуг и загнать их в трюм. Юный царь больше не проронил ни слова. Он молчал и смотрел куда-то мимо моряков и купцов. Судно прибыло в Оман и там царя и слуг выгодно продали. Первое время в Кабуле и я чувствовал себя, как этот юноша-царь. Мне приходилось трудно. В колледже на меня смотрели свысока, как на деревенщину, хотя благодаря отличной памяти я частенько получал высшие отметки.

Время от времени ко мне приходили письма Зарцанги, она делилась новостями. По большому счету у нас на плоскогорье мало что менялось: все также в кяризах текли реки, мужчины пахали землю и чистили арыки, женщины и девочки пропалывали посевы, заготавливали хворост на зиму и ткали ковры. Кузнец Абдрупт все так же выковывал серпы и табарзины в кузне с почерневшими стенами, гончар Адам-хан работал за кругом, Акбар торговал всякой всячиной в дукане, и дурачок Афзаль целыми днями слонялся повсюду и рассказывал небылицы. И когда пустели кукурузные и пшеничные поля, приходили повинда.

Вид мастерской вызывал у меня какие-то воспоминания о сказках, и Змарак Кокуджан, сидящий с пинцетом и крошечными отвертками над столиком с часами и взглядывающий на вошедшего лазуритовым глазом и другим, разросшимся в увеличительном стекле до размера сливы, был великаном из пещеры на том острове, куда занесло Синдбада с друзьями. Позже мне эта мастерская представлялась какой-то астрономической лабораторией, где запускались разнокалиберные планеты.

Змарак Кокуджан был со мной строг, немногословен; я должен был всегда докладывать, куда ухожу и когда вернусь. Желтолицая Мирман-Розия поначалу относилась ко мне с плохо скрываемой неприязнью. Но потом смягчилась. В немалой степени из-за того, что давать кров деревенскому мальчишке оказалось не только не обременительно, но даже выгодно. Змарак Кокуджан сразу отказался брать с меня плату за крошечную комнатку в глубине дома. Я вносил деньги только на пропитание, воду и свет. Раз в месяц родители присылали деньги и деревенские гостинцы с автобусом, и я ходил встречать его на шумную площадь Кутесанги за рекой, неподалеку от Нового города; это обычно было топленое масло, мед, душистый и неразбавленный – не то, что на Зеленом рынке – купишь, сразу и засахаривается, нахваливала его Мирман-Розия…

Я ходил за дровами на рынок, за лепешками в пекарню (а до этого надо было отнести туда муку, лепешки из своей муки дешевле), таскал воду из колодца, находившегося много ниже дома часовщика, – так что от услуг водоноса Кокуджан отказался, а я перестал платить за воду.

Первый раз неся воду в бурдюке, холодящем спину, я столкнулся с крепким кривоногим длинноволосым парнем, спускавшимся по склону с пустым бурдюком. Он преградил мне дорогу и заставил опустить ношу на землю. Взгляд его маленьких глаз из-под сросшихся бровей был изумленно-злобен. Он спросил, откуда я взялся? И не перегрелась ли на солнце моя бедная голова? Здесь работает он, Сабир. Но я ответил, что никем не работаю. А живу здесь и учусь.

Меня уже приняли в колледж после изнурительных экзаменов, поступить туда оказалось труднее, чем даже потом в университет, разница между деревенской школой и столичным колледжем была огромной – пропастью, через которую я перепрыгнул, как мархур, по замечанию дяди…

Что же ты, вернешься книмв Кабул учиться? спросил Адам-хан на прощанье, он последним уходил вслед за остальными в Пакистан. Я ничего не ответил. Я не знал, зачем остаюсь. Я просто не мог сразу уйти. Я потерял себя. Я повторял себе: это ты, Джанад, студент, я – это ты, тот, кто родился в этом месте выжженного плоскогорья, в этой степи. Что тебе нужно? Что ты должен делать?

Кемаль-эд-Дин однажды что-то говорил о подобном состоянииисчезновения, опустошенности.Этого, мол, добиваются годами, постясь, нищенствуя, повторяя имена Бога, чтобы стать пустой чашей. А со мной это случилось сразу, едва я увидел деревню – еще издалека, от Персидской Башни, скалы, на которой еще гебры-огнепоклонники хоронили своих мертвецов. Как будто в висок мне ударила молния – и крутилась огненной змейкой, пока я шел и потом смотрел на развалины дома, слушал Адам-хана, сидел на кладбище на полпути к Голубиным колодцам, а ветер трепал лоскуты материи на древках, воткнутых в бугорки свежей земли. Меня выжгло, от Джанада осталась лишь скорлупа. Но иногда меня переполняли воспоминания, и мне хотелось запеть вместе с шакалами – по ночам они приходили из степи, как будто точно знали: отсюда ушли люди, а тот, кто остался, – это скорее тень, не человек.

Но я дышал, глядел, утолял голод, не чувствуя его, спал и видел сны. Мне снились Умедвара со срезанными косами, дядя Каджир с завязанным лицом, мать с горстью крови.

Кемаль-эд-Дин ценил сны, говоря, что это прекрасная возможность встречи со своей душой, а ведь познавший свою душу познает своего Господа. Но лучше бодрствовать, чем видеть эти сны. Хотя и весь этот кишлак с закопченными деревьями, с каким-то тряпьем на заваленных грудами кирпича улочках и брошенной утварью, с изумрудными виноградниками и колосящимися полями, с водой под тутовым деревом, текущей из предгорий ни для кого, с не тронутой ни одной пулей мечетью казался видением сна или какой-то картиной прошлого, далекого прошлого. Я много читал о войнах и при чтении всегда чувствовал какое-то воодушевление; описания сражений захватывали. Но – вот чем оборачиваются сражения. Горьким духом гари, пылью руин. Жизнь, стертая в пыль, разодранная, как тряпки, вбитая в землю. Я никогда не думал, что смерть так близка, что она всегда рядом. Она окружает меня со всех сторон, вот ее сады с ароматными плодами; здесь все ею пропитано, как черной оспой; я ем абрикосы, а на губах вкус смерти, пью воду и чувствую ее раздвоенный ледяной тонкий язык; смерть заглядывает под мои спящие веки, овевает мое лицо теплым тленом. Если я и вправду стал чашей, то наполнен смертью до самых краев. В этих садах и воздух смертелен. И солнце над ними как яростно белая кость. Но неужели и птицы здесь поют о ней? Я слышу щелканье и насмешливый свист. И сладкие переливы. И завывания шакалов. Иногда в миг пробуждения – на заре, под щебетанье птиц – кажется, что все по-прежнему, и я приехал на каникулы, Зарцанга еще спит, отец и мать готовятся к молитве, и после нее мать разожжет тандури, чтобы испечь лепешек; позавтракав, я отправлюсь с отцом на поля Заргуншаха (чтобы увидеть Умедвару), а потом загляну к дяде Каджиру или пойду в степь искать Шамса, который бродит с зажженной плошкой хлопкового масла в ходах под землей, мечтая добраться до Багдада или еще лучше – в Карачи, после рассказов о море нашегоСиндбада, работавшего в порту грузчиком, мы все туда хотели попасть.