Андрей Дугинец - Стоход Страница 52

На ее счастье, Гриша давно чувствовал, какой мечтой живет его мать. И, превозмогая застенчивость, нарочито весело и беззаботно сказал:

— Мама, теперь ты останешься совсем одна.

— Как же одна? — удивилась мать. — А дедушка?

— Я не про то… Мама, выходи замуж.

Сердце ее остановилось. А потом бурными, отчаянными толчками заколотилось в груди. Оляна молча обняла сына, заплакала.

— Выходи за Антона Ефимовича. Он ведь хороший.

— Спасибо, сыночек, — глотая слезы, радостно прошептала мать.

Сразу же за селом Гриша увидел вереницы людей, идущих по берегу Стохода.

Солнце поднималось веселое, улыбающееся. Казалось, что и оно вместе с морочанами радуется началу великого дела. Над болотом то там, то тут еще висели дымчато-голубые клочья тумана. Но туман рассеивался, таял на глазах.

Гриша издалека увидел экскаватор, который из Стохода проделал себе канал с километр длиной и вошел в Чертову дрягву.

Железная пасть ковша с яростью бросалась в болото, огромными сверкающими клыками вгрызалась в густую торфянистую грязь и бросала ее в сторону.

С такой же злостью на болото — виновника вечных бед и несчастий — работали люди впереди экскаватора. Их было сотни две. Впереди всех, рядом с бригадой трактористов, трудился и дед Конон.

Санько обрадовался появлению друга. На прощание он хотел показать Грише все самое интересное на экскаваторе. Но интересного здесь было так много, что рассказать обо всем невозможно не только за десять минут, но и за целый день.

— Идем сперва в кабину экскаватора. Или хочешь в домик? — предлагал он то одно, то другое. — А трофеев наших еще не видел?

— Тро-феев? — неуверенно, будто бы плохо расслышав, повторил Гриша. — Что за трофеи? Вы ж не на войне.

— Александр Федорович каждый день тут бывает и говорит, что мы идем по следам десятка больших и малых войн.

Поднялись на второй понтон, на котором перед желтым сосновым домиком тесным кружком сидели мальчишки и девчонки от семи до десяти лет. Они о чем-то громко спорили, что-то рассматривали. И даже не заметили Санька и Гришу.

Лишь подойдя вплотную, Гриша увидел, что малыши рассматривают оружие, покрытое толстым слоем грязи и ржавчины. Вожаком среди них был Игорек, сын Александра Федоровича. Увидев Гришу, он сразу же заговорил с ним, радуясь, что может поделиться своими знаниями.

— Смотри, музыкант. Это все экскаватор достал со дна болота. Как думаешь, что это за сабля? — Босой ногой Игорек ткнул кривой тонкий кусок ржавчины длиной с метр и тут же добавил: — Мы задумали организовать при школе музей. Так и назовем его: музей Чертовой дрягвы. Ну, как ты думаешь, это очень старинная? По-моему, эта штука лежала здесь лет сто! А?

— Это турецкий ятаган, — неожиданно для самого себя сказал Гриша и посмотрел по сторонам, не смеются ли.

Но никто не смеялся, потому что едва ли кто видел настоящий турецкий ятаган.

— Надо кислотой очистить, и все станет ясным, — посоветовал Санько.

— Кис-ло-той? — широко открыв карие, по-девичьи большие глаза переспросил Игорек. — Почему кислотой? Какой кислотой? Кто тебя учил?

— В Пинске школьники нашли на чердаке польский пулемет. Так уксусной кислотой снимали ржавчину. По радио говорили об этом.

— Гриш, а это французская шпага? Да? А это меч, папа говорит, наверно, самого Карла, того шведского короля, которому Петр Первый давал перцу под Полтавой.

Гриша не дослушал даже и половины того, что хотел рассказать ему Игорек, надо было ехать.

Возвратившись на первый понтон, к экскаватору, он спросил Санька, говорил ли он с Зосей.

— Сегодня все скажу, — шепнул тот, украдкой посмотрев в ту сторону, где работали девушки. — Вон она, видишь? Обещала вечером прийти посмотреть трофеи. Я пойду провожать… и… скажу…

— Конечно! Нечего стесняться: тебе все хлопцы завидуют. Скоро машинистом будешь!

Прощаясь с дедушкой, Гриша захотел хоть немного поработать рядом с ним. Взял лопату.

— Да мы тут сами, — сказал дед. — Ты вот учись музыке. Да так учись, чтоб не краснеть за тебя… Учись. Такая у тебя дорога. Э-э, Грыць… — дед смотрел на внука сквозь необычные для него слезы. — Если и вправду ты станешь музыкантом, то умирать буду спокойно: значит, и я прожил на свете недаром. Совсем недаром…

Больше говорить дед Конон, видимо, не мог. Опустился на кочку, кивнул внуку на другую. Оба сели, чтобы помолчать перед дальней и такой долгожданной дорогой.

Над болотом, которое совсем недавно слышало только проклятия да стоны, теперь разливались дружные, веселые песни. Люди пели о родных лесах, о голубых туманных вечерах, о любви, обо всем таком далеком от той вонючей черной грязи, которая чавкала и хлюпала под ногами.

По небу пролетели самолеты. Девушки, на минуту расправив спину, помахали им вслед. Уходя с болота, Гриша тоже махал большим тяжелым самолетам.

…Стоя в кузове автомашины и глядя на быстро убегающие назад родные места, Гриша чувствовал, что оставить свой край навсегда он не сможет: будет скучать по этим топям, по тихим заводям рек и озер, по шелесту ольшаника и скрипу аиста, по всему, что окружало его с детства. И в сердце его рождалась какая-то новая, светлая музыка.

Проводив внука, дед Сибиряк почувствовал пустоту в душе. Без всякого интереса посмотрел в ясное небо, где опять появились самолеты. Надсадно гудя, они гусиным строем летели на восток.

— Смотрите, смотрите, кто-то упал с самолета! — вдруг закричала Зося.

Воткнув лопаты, люди распрямили спины. Даже черная железная рука экскаватора застыла в воздухе.

На другую сторону экскаватора, там, где канал для спуска воды с Чертовой дрягвы был уже готов, упала огромная бомба, раздался взрыв, в небо взметнулась черная туча болотной грязи.

Дед Конон долго смотрел на то место, где минуту назад был готовый канал, а теперь кружилась грязная, ржавая пена, прыгали и лопались мутные пузырьки. По всему болоту пошел густой, гнетущий смрад.

Старик покачал головой. Вышел из канавы. И нахмурился, стоя возле развороченного болота.

— Тато! Тато-оо! — послышался надрывный крик Оляны.

Конон Захарович оглянулся. По болоту бежала перепуганная, раскосмаченная Оляна.

— Гриша! Гриша! Где Гриша? — задыхаясь, кричала она.

Конон Захарович развел руками:

— Так уехал же.

— Что ж я наделала? Что я наделала! — Оляна ухватилась за голову и заголосила.

— Да что случилось? — направился к ней Конон Захарович.

— Война! Война! Немец уже идет на Лунинец и Барановичи. И Гриша ж поехал через Лунинец! Сынок! Сыночек! — кричала Оляна, глядя через болото.

На северо-востоке слышались частые глухие взрывы и гул самолетов.

Дед Конон с яростью, будто под ногами лежал давний лютый враг, воткнул в болото старую, удобную, но теперь уже никому не нужную лопату.

Люди побежали домой.

На опустевшем болоте, как обожженная громом верба, стояла одинокая, несчастная мать.

— Гриша!

— Сынок!

— Сыночек!

В ответ ей все нарастал и усиливался гул и тяжелый рев фашистских бомбардировщиков.

— Гриша!

— Гриша!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Лопочет старая груша около хаты деда Сибиряка. Лопочет заунывно, приглушенно, точно все время к чему-то прислушивается, чего-то ждет. И о чем она лопочет?

Может, рассказывает о первом поселенце этого края, заблудившемся солдате, который лет сто назад посадил ее зернышком, принесенным издалека-далека.

Или с грустью, день за днем, припоминает недолгие месяцы жизни, когда ничто не нарушало мерного шелеста ее ветвей — ни злобный посвист панского канчука, ни громогласный крик графского десятника, ни плач матери, провожающей сына в Березу Картузскую. Мало было этих дней. Очень мало…

А теперь вот развесистые, отяжелевшие ветви старого дерева опять нашептывают что-то такое, чего еще не бывало в этом горемычном краю.

— Что оно будет? Что будет? — Дед Конон сидит на своем излюбленном пне под грушей, слушает жалобный шелест ее ветвей и плетет никому теперь не нужную корзинку. Плетет, чтобы не сидеть без дела да хоть немножко отогнать горькие, беспросветные думы. Только ж разве их отгонишь! Как надоедливые мухи, не дают они покоя ни днем ни ночью.

Вот уж который день подряд дед Сибиряк видит перед собою два хомута. Куда ни пойдет, за что ни возьмется, а хомуты перед ним, как наяву. Один — панский, засупоненный снизу. Другой большой, крепко слаженный, — немецкий, засупоненный сверху. И все кажется, что вот-вот оба эти хомута наденут на его старую шею и так зажмут дых, что ни тпру ни ну! Точь-в-точь, как говорил Егор Погорелец, когда в тридцать девятом Гитлер начал войну против Польши.

Какой недотепа этот Егор, а сказал, будто в воду смотрел: то ж правда, что вслед за немецкой армией и паны возвращаются. Вот же Барабак — заявился. А там, глядишь, и сам ясновельможный пожалует, холера его не возьмет!