Лоран Бине - HHhH Страница 53

Короче, он попользовался терпимостью правящего класса[297] — впрочем, как и другие сильно себя скомпрометировавшие представители власти. А потом он — думаю, неспроста — полюбил общество Симоны Вейль, которая побывала в Освенциме и уцелела, но в силу возраста не имела понятия о вишистской деятельности Буске[298].

И все-таки прошлое его настигло. В 1989 году дети депортированных Буске евреев обвинили его в преступлениях против человечности, в 1991-м обвинение стало официальным, начался судебный процесс. Начался, но не закончился: был оборван два года спустя, когда некий Кристиан Дидье расстрелял Буске на пороге его квартиры. Я отлично помню пресс-конференцию этого самого Дидье, которую он давал сразу после убийства и прямо перед тем, как полицейские пришли за ним с наручниками. Помню его довольный вид, спокойствие, с каким он объяснял, что у его поступка единственная цель: чтобы о нем заговорили. Уже тогда, в то время, поведение убийцы показалось мне совершенно идиотским.

Этот жаждавший сенсации недоумок, словно выскочивший из кошмара, какого и сам Дебор[299] не осмелился бы сочинить, лишил нас процесса, который был бы в десять раз интереснее разбирательства дел Папона и Барби вместе взятых, интереснее дел Петена и Лаваля, интереснее дел Ландрю и Петио[300], был бы процессом века. За свое возмутительное покушение на Историю этот непробиваемый кретин схлопотал десять лет, но отбыл за решеткой всего семь и сейчас свободен. Мне отвратительны такие, как Буске, я презираю их всей душой, но стоит только подумать о глупости его убийцы, о масштабе потери, которую приходится переживать историкам из-за поступка этого дегенерата, о разоблачениях — их, конечно, хватало бы в ходе процесса, а теперь мы никогда ничего не узнаем, — и на меня накатывает волна ненависти. Да, Дидье убил не безвинного, но он стал могильщиком истины. Ради трех минут показа по ящику! Глупое, чудовищное воплощение в жизнь уорхоловского прогноза![301] Только жертвы Буске должны были получить право разобраться — с точки зрения морали, — что с ним делать дальше. Живые и мертвые, те, кто угодил в когти нацистов по вине таких, как он. Но я уверен: им-то хотелось бы, чтобы он жил. Какое они, скорее всего, испытали разочарование, услышав известие об этом абсурдном убийстве! Общество, которое рождает подобных психов и подобное поведение, мне омерзительно. «Я не люблю людей, безразличных к истине», — писал Пастернак в «Докторе Живаго». Но еще хуже — твари, которые, будучи безразличны к истине, делают все, чтобы она не открылась. Теперь все тайны Буске в могиле… Перестать бы мне об этом думать, от одних мыслей заболеваю.

Процесс Буске был бы французским эквивалентом процесса Эйхмана в Иерусалиме[302].

Ну ладно, давайте о другом! Мне тут попались воспоминания Гельмута Кнохена[303], которого Гейдрих, будучи в Париже, назначил главой немецкой французской полиции. Так вот, Кнохен утверждает, что Гейдрих тогда поведал ему при встрече кое-что, о чем он еще никогда никому не рассказывал. Это свидетельство относится к 2000 году — 58 лет спустя!

Гейдрих якобы сказал: «Война не может быть выиграна, нам следует найти возможность политического компромисса и зафиксировать его в мирном договоре, но, боюсь, Гитлер не сможет этого признать. Надо подумать».

Получается, что Гейдрих поделился с Кнохеном соображениями насчет компромисса в мае сорок второго, иными словами, еще до Сталинграда, в то самое время, когда рейх казался могучим как никогда!

Кнохен видит в этом доказательство выдающейся прозорливости Гейдриха и, как многие другие, считает, что рейхспротектор Богемии и Моравии намного умнее всех остальных высокопоставленных нацистов. Но он утверждает еще и другое: Гейдрих якобы вынашивал возможность свергнуть Гитлера — и исходя из этого предлагает нам такую оригинальную гипотезу: убийство Гейдриха было для Черчилля абсолютным приоритетом, потому что английский премьер жаждал полной победы над Гитлером и не мог допустить, чтобы его этой победы лишили. Короче, англичане поддерживали чехов по единственной причине: они опасались, что такой умный и дальновидный нацист, как Гейдрих, сможет скинуть фюрера и спасти фашистский режим благодаря построенному на компромиссе миру.

Подозреваю, что Кнохену было попросту выгодно распространять версию о своей причастности к заговору против Гитлера, ведь таким образом минимизировалась его реальная роль в полицейском аппарате Третьего рейха. Тем не менее вполне вероятно, что шестьдесят лет спустя он и сам верил в свои россказни. Мне-то кажется, что это именно россказни, но все-таки я о них сообщаю.

Видел на одном интернет-форуме высказывание читателя, убежденного в том, что образ Макса Ауэ[304] «правдив, ибо Макс является зеркалом своей эпохи». Чего нет, того нет! Он кажется правдивым (некоторым читателям — тем, кого легко одурачить), ибо он — зеркало нашей эпохи, эпохи, как бы сказать покороче, постмодернистского нигилизма. Нигде в романе не написано, что этот персонаж верит в идеалы нацизма. Наоборот, Ауэ явно соблюдает по отношению к доктрине национал-социализма дистанцию, а то и критикует ее, и, учитывая это, вряд ли можно сказать, что в данном образе отражен безумный фанатизм, который царил в ту эпоху. С другой стороны, эта демонстрируемая им дистанция, эта явная пресыщенность всем и безразличие ко всему, эти постоянные приступы диареи и тошноты, не говоря уж о прочих недомоганиях, эта склонность к философическим рассуждениям, эта взятая им на себя ответственность за аморальные действия Третьего рейха, этот угрюмый садизм, эта терзающая его кошмарная сексуальная неудовлетворенность извращенца… да конечно же! Как же я раньше не догадался? Вот теперь понятно: «Благоволительницы» — это же «Уэльбек у нацистов», все очень просто.

Кажется, я начинаю понимать: то, что я пишу — инфра-роман.

Я чувствую: это вот-вот случится. «Мерседес» уже в пути. Он приближается. Воздух Праги насыщен чем-то, что пронизывает меня до костей. Каждый поворот дороги — будто судьба человека, вот одна, другая, еще одна, еще… Я вижу голубей, слетающих с бронзовой головы Яна Гуса, а на заднем плане — самая прекрасная декорация в мире: собор Тынской Богоматери, храм Девы Марии перед Тыном с двумя черными шпилями — тот самый, при виде которого всякий раз, как окажусь рядом, мне хочется упасть на колени от восхищения его величественным и зловещим серым фасадом. Сердце Праги бьется в моей груди. Я слышу позвякивание трамваев. Я вижу людей в серо-зеленых мундирах, печатающих шаг по гулким мостовым. Я почти что там. Мне надо ехать туда. Мне надо вернуться в Прагу. Я должен быть там, когда это произойдет.

Я должен описывать это, будучи там.

Я слышу рокот мотора черного «мерседеса», продвигающегося вперед по вьющейся змеей дороге. Я слышу дыхание Габчика, он ждет на тротуаре, его непромокаемый плащ туго перепоясан, я вижу Кубиша на той стороне и Вальчика на вершине холма. Я ощущаю гладкую поверхность зеркальца в кармане куртки Вальчика. Нет еще, пока нет, už nie, noch nicht.

Не сейчас.

Я чувствую, как хлещет ветер по лицам двух сидящих в открытой машине немцев. Шофер едет так быстро — я это знаю, я тысячу раз читал о том, как быстро он ездил, тут мне беспокоиться не о чем. «Мерседес» мчится во весь дух, и в ощущении этой скорости — самая ценная способность моего воображения, та, которой я больше всего горжусь, — способность безмолвно лететь вслед за персонажами. Ветер хлещет по лицам, мотор ревет, пассажир только и знает, что торопит своего великана-водителя: shneller! shneller! Быстрее то есть, быстрее — но пассажиру неизвестно, что время уже начало замедляться. Вскоре гонка замрет на повороте. И Земля перестанет вращаться в тот же миг, как остановится «мерседес».

Но не сейчас. Я прекрасно знаю, что еще слишком рано. Еще не все сделано, не все сказано. Наверное, мне хотелось бы оттянуть это мгновение, отодвинуть его на целую вечность, хоть я и жду его, и стремлюсь к нему всем своим существом.

Словак, моравец и богемский чех тоже ждут, и чего бы я только не отдал, чтобы почувствовать то же, что чувствуют они. Жаль, я для этого непригоден — чересчур испорчен литературой. «Но нечто есть опасное во мне»[305], — говорит Гамлет… вот! даже в такой момент мне на ум приходит не что-нибудь, а шекспировский текст! Пусть мне это простится. Пусть они мне это простят. Я делаю все это только ради них. Следовало заставить черный «мерседес» двинуться, а это было нелегко. Расставить все по местам, заняться приготовлениями, ладно, согласен, сплести паутину этого рискованного предприятия, построить виселицу для Сопротивления, окутать безобразный свиток смерти роскошным занавесом борьбы. Но ясно же: все это не самое главное. Надо было еще, отбросив всякую стыдливость, присоединиться к людям такого величия, что, глядя на землю сверху вниз, они бы меня и не заметили, как не замечают насекомых…