Здесь, под небом чужим - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 53

– И ты не ругай меня, Виктор Федорович!

Большая часть войска ушла с Белашом, с Махно осталось лишь триста сабель.

Батька двинулся к Днестру.

Путь к Днестру был тяжелым – отряд батьки таял на глазах. Вскоре после того, как разделились, в бою погиб Алексей Петренко. Потом – Дерменджи, бессменный начальник связи.

Тем не менее Махно продолжал вести свое редеющее войско на запад.

Судьба отряда Белаша сложилась хуже. На него насели красные, отряд был разбит. Сам Белаш, тяжело раненный, вместе с Иваном Долженко и кучером, управлявшим командирской тачанкой, затаился на одном из кубанских хуторов.

Отлежаться не удалось. Через некоторое время Долженко ушел в разведку и не вернулся – видать, попал в беду; кучер же – прыщавый малый с круглыми вороньими глазами и большим, хищно загнутым носом, решил, что ему надо спасать свою шкуру.

– Я схожу на соседний хутор, хлеба малость пошукаю, старый совсем уже заветрился… И сала немае, – объявил он Белашу и исчез.

Через час хутор, где находился Белаш, был окружен чекистами. Белаша арестовали, привезли в Краснодар.

Долгое время он сидел в чрезвычайке, в камере смертников, давал письменные показания, потом его отпустили – видать, выложил Виктор Федорович нечто такое, что представляло для чекистов особый интерес – может быть, места золотых схоронок батьки (в ту пору ходили слухи, что Махно спрятал в екатеринославских лесах уйму золота), может, выдал что-то еще – в общем, он был прощен и прожил тихо и неприметно до тридцать восьмого года, до массовых расстрелов. А там был поставлен в общую шеренгу, под стволы винтовок…

Что же касается Махно, то батька продолжал упрямо пробиваться на запад, к Днестру. По пути к нему примыкали отряды людей, недовольных советской властью, отряды эти быстро редели – шли постоянные бои с преследующими батьку красными конниками, но по дороге Махно одержал несколько дерзких побед. Так, например, с одним ручным пулеметом и несколькими десятками полуголодных людей сумел взять в бою двадцать пять тачанок с пулеметами и хорошим запасом патронов.

Командир красной бригады даже за голову схватился.

– Это что же такое делается? – заблажил он. – Средь белого дня какой-то оборванный бандит правит бал…

Современниками это было описано так: «Гонимая автогрузоотрядами банда Махно в числе 50 чел. при одном ручном пулемете утром 20 августа 1921 года наскакивает на первую бригаду 7-й кавдивизии (около 600 сабель), беспечно расположившуюся без всякого охранения в хуторах Приют Надежды – Горделевка.

Воспользовавшись поднявшейся паникой, Махно захватывает 25 тачанок с пулеметами и уходит в направлении на Новый Бут»[6].

Так Махно пробивался все дальше и дальше. Спали не раздеваясь, оружие держали на боевом взводе, некоторые даже во сне не выпускали из рук карабинов.

Здоровенный, с тяжелыми плечищами Лева Задов, похожий на банковский сейф, здорово полысел – волосы сыпались с его головы, будто отгнивший пух, пострашнел, глаза от бессонницы сделались красными, будто у кролика, он все время старался держаться около батьки, оберегал его самого и двух женщин, находившихся рядом, – Галину Кузьменко и Феню Гаенко, – но не всегда это ему удавалось.

Феню Гаенко он любил, и Феня любила его, и вместе с тем (вот жизнь, закрутит порою нечто такое, что ни за какие коврижки не разберешься в замысловато испеченном сюжете) Феня одновременно любила и законного мужа своего Пантюшку Каретникова, тоже постоянно находившегося рядом, и не бросала его. Так и жила она с двумя мужиками, маялась. И мужчины маялись: Пантюшка не мог бросить ее – не хватало сил, а Лева Задов не мог целиком ее заполучить – тоже не хватало сил, и стискивал иногда челюсти с железным хрустом – из глаз даже выдавливались сами по себе мелкие горькие слезки.

Феня поочередно уходила в степь то с одним своим суженым, то с другим. Галина Кузьменко, глядя на это, лишь изумленно качала головой:

– Ну ты, подруга, даешь…

– Ага, даю, – отвечала радостно Феня и спотыкалась на слове, обжигавшем ее своей лютой двусмысленностью.

Однажды махновцы неосторожно, без разведки, – обычно вперед высылали разведку, а сейчас этим пренебрегли, – вымахнули из леса и сразу же наткнулись на летучий эскадрон красных: начальник седьмой кавалерийской дивизии отпустил несколько эскадронов на вольную охоту, – такой эскадрон и оказался на пути махновцев.

Рубки не было – видя, что махновцев больше, да и драться они умели яростно, – эскадрон отступил… А вот стрельба была – красные конники открыли отчаянную пальбу. Кучер, управлявший батькиной тачанкой, замешкался, потом развернул ее очень неловко и, что называется, подставил под огонь. Одна пуля всадилась в деревянную спинку, на которой покоился ствол пулемета, вторая будто ножом сбрила у лошади кусок шкуры на спине, – окровяненный волосяной ошметок перелетел по воздуху в тачанку и прилип к пулемету, третья пуля всадилась в голову Фене.

Феня не издала ни звука, распласталась ничком в тачанке. Галина кинулась к ней, перевернула, затрясла:

– Феня! Фенечка! Что с тобой, подружка?

А у Фени уже и глаза, подернутые мертвенным туманом, под лоб закатываются, и сказать она уже ничего не может…

– Феня-я-я! – закричала Галина громко, страшно, дико, но Феня на крик ее никак не отозвалась, и тогда Галина Кузьменко ткнулась ей головой в грудь. – Прощай, верная подружка…

В горле у нее вспух соленый горячий клубок, она заревела в голос.

Хоронил Феню Лева Задов – ножом выкопал в степи могилу и положил туда остывшее легкое тело.

Потом к могиле пришел попрощаться Пантелей Каретников.

Чудны, извивисты, неожиданны хитроспелетния жизненные, чего в них только нет; многое уже хорошо известно, а многое не будет известно никогда…

Новый начальник штаба Яков Тарановский занял с сотней богатый хутор. Хуторяне, раньше относившиеся к махновцам восторженно, встретили на этот раз сотню хмурыми взглядами. На просьбу Тарановского поменять усталых коней на свежих ответили отказом.

– Свежие кони нам и самим нужны, – проговорил один из хуторян – плечистый дед с пышущим здоровьем розовым лицом. Хоть и сив был этот человек, в бороде ни одного темного волоса не осталось, а на лбу и щеках – ни единой морщины.

Тарановский молча спрыгнул с коня, постучал плеткой по голенищу сапога, как любил это делать батька.

– Ты, что ли, здесь главный? – спросил он у старика.

Тот с достоинством расправил усы.

– Ну я. И что дальше? – Голос у розоволицего дедка был какой-то гаркающий, с рычащими нотками, как у собаки, у которой решили отнять кость.

Тарановскому сделалось обидно, даже больно, тело пробила боль: и ради этого тупого розоволицего быдла махновцы проливают свою кровь? Почувствовав, что ему не хватает воздуха, Тарановский дернул крючки на воротнике кителя, освобождая горло.

– Нам надо обязательно сменить коней, – сказал он, – иначе красные настигнут нас и порубают.

– Они во всех случаях жизни вас порубают, – враждебно