Степан Злобин - Пропавшие без вести Страница 54

Иван с товарищами втроем брели вдоль обочины, вдоль нескончаемого обоза, шли километр, другой, третий…

Их никто не задерживал — не было больше ни заградительных отрядов, ни сборных пунктов. Толпы и вереницы пехоты рассеялись, свернув куда-то в кусты, в пролески. Обгоняя троих приятелей, в наступающих сумерках четко проходили роты бойцов с командирами, но не шли по шоссе, а тоже сворачивали куда-то на боковые дороги. Может быть, это двигалось пополнение на передовую, которая слышна была километрах в пяти-шести в обе стороны. На темнеющем небе уже появилось мерцание артиллерийского боя.

— Пожрать бы! — сказал Дмитрий.

— А вон бойцы там не с котелками ли, под деревцем? Давай подберемся! — предложил Николай.

В пятидесяти метрах от дороги кучка бойцов человек в десять управлялась с каким-то пахучим мясным варевом.

— Братцы, порции не найдется? — спросил Николай, ни к кому отдельно не обращаясь.

— А вон тебе порция — ящик целый! — кивнул боец. Под деревом оказался разбитый ящик с мясными консервами.

— Чей ящик? — громко спросил Иван.

— Ящик божий! Помолись да бери, коли жрать охота! — откликнулся один из бойцов. — Только смотри — костер заводить уже поздно. На огонек тебя трахнут патрульные ПВО.

Расковыряв по банке консервов, они присели под тем же деревом и закусили.

— Утро вечера мудренее, братцы! Где теперь, ночью, формирование сыщешь! Ужо поутру, — сказал Дмитрий. — Эка мы километров-то отломали!

Он отвалился на спину, обнял руками и ногами винтовку и сразу дал храпака.

— Здоров храпеть наш неженатый Митя! — завистливо заметил Николай. — Спали мало, шагали много. Покурим, что ли?

Иван молча подал ему табак. Они покурили, укрывшись под плащ-палаткой, чтобы не выдать огонь.

— Ну и Ло-огин! — удивленно выдохнул еще раз Николай Шорин. — Чур, я в середку! — зябко поежившись, по-мальчишески сказал он и придвинулся к Дмитрию.

Иван лег по другую сторону от Шорина. От земли сквозь брезент плащ-палатки и шинель холодило.

Глава десятая

Чалый только что доложил Балашову ход подготовки к ночной операции против парашютистов.

Балашов никогда не считал, что все на сто процентов можно предусмотреть в предстоящем бою. Но сейчас казалось, что сделано все возможное.

В штаб поступили доклады о подготовке стрелковых сил, артиллерии, о готовности к отвлекающим действиям со стороны ополченских частей — правых соседей дивизии Зубова. Были условлены сигналы для батареи «PC» и проверено действие ее радиосвязи с левофланговым КП дивизии Чебрецова.

Балашов не ждал, чтобы гитлеровцы сунулись в ночной бой по собственной инициативе. По сообщениям из дивизий активность противника к сумеркам начала угасать.

Все вышли из блиндажа, и Балашов остался один, чтобы час-другой отдохнуть до начала ночной операции.

Из бокового кармана кителя он вынул полученное сегодня письмо от Ксении Владимировны. Она успокоилась после первого волнения и теперь успокаивала его, рассказывая о полученном письме Зины, о своей повседневной жизни, высказывая надежду на то, что вскоре ей удастся приехать к нему. Она даже подсказывала, что для этого предпринять. Не скрывая тревоги, сообщала она о том, что Ваня не пишет.

В ее письме было столько дружелюбия, тепла, ласковой, нежной заботливости, что Балашов, перечитывая его вторично, задумался вдруг не о том, что он эти годы был оторван от армии, от ее подготовки к войне, а с простой человеческой болью и досадою на нелепость своей судьбы ощутил, что он потерял четыре года, которые могли бы стать для него годами радостной дружбы, любви, того, что люди зовут счастьем.

«И Ваня не оторвался бы от семьи, учился бы… Конечно, ему тяжело достались эти года. Хотя Ксения пишет, что Ваня, как и она сама и как Зина, ни на минуту не сомневался в отце…»

Балашов осторожно сложил письмо, убрал в конверт, но не спрятал его снова в карман, а прилег и закрыл глаза, от усталости даже не в силах думать о предстоящей боевой операции.

Вдруг дверь в блиндаж распахнулась. В помещение без доклада вошел огромного роста человек и молча остановился у входа. Лицо великана под тенью каски едва виднелось.

«Статуя командора какая-то, не то Дон-Кихот!» — подумал Балашов, вопросительно молча взглянув на странную эту фигуру, и вдруг вскочил.

— Логин Евграфович! Жив! Дорогой! — радостно воскликнул он, узнав Острогорова. — А мы и надежду уж стали терять… Здравствуй! Вывел части? Да что же ты так стоишь?!

— Здравствуй, Петр, — наконец сказал Острогоров. И тяжело, как будто он был чугунный, шагнул вперед.

— Главное — даже ведь из охраны из вашей нет никого — ни связных, ни разведки, ни по рации связи… А где командарм? И я тут, как жук на булавке… До чего же ты сейчас нужен! — возбужденно говорил Балашов.

— Да, все пропало… а я вот… — Острогоров молча развел руками. — Ермишин? Не знаю, не спрашивай… — прерывисто добавил он.

Он снял каску, положил ее на стол, бессильно опустился всей тяжестью на табурет и провел ладонью по лбу.

— Голова от нее устала. Все дни не снимал… Чтобы не узнали в лицо, — пояснил Острогоров. — Покойником легче быть: никому никаких объяснений… Шел я с бойцами таким неприметным солдатом, вроде какой-то Платон Каратаев, что ли… Один старший сержант по дороге пристал — все стыдил, что я потерял винтовку… А знал бы он в самом деле!..

Острогоров говорил просто, по-бытовому, как будто очень усталым вернулся в семью после долгой отлучки.

— Ну как? — спросил Острогоров, тяжело навалившись на стол локтями и грудью, так, что лицо его только теперь оказалось достаточно освещенным. На впалых висках кожа была точно приклеена, но под ней налились выпуклые темные жилы. Большой подбородок зарос седоватой щетиной, а кадык на тонкой, еще более исхудавшей шее выпирал, огромный и неприятный, и нервно двигался вверх и вниз.

Балашов посмотрел на его судорожно двигавшийся кадык и в первый раз за все время ощутил прилив какой-то невыносимой тоски и безнадежности. В эти дни он делал свое важное дело. Делал как мог, понимал, что ведется бой, из которого лично ему, вероятнее всего, не выйти живым, но это его не угнетало. Последний час был не близок, и оттянуть до мыслимого предела этот последний час, не свой лично, а последний час организованного сопротивления сохранившихся армейских частей, — выполнение этой задачи целиком занимало весь его ум, волю, энергию.

В ту минуту, когда Балашов принял командование, он ожидал, что катастрофа совершится стремительнее и страшнее. Живое вмешательство Ивакина, оказавшегося на западе, спасло положение в первый момент. Возвращение Чебрецова, удачный подход частей Зубова, энергичные комплектования пополнения из отходящих бойцов, стойкость московских ополченцев, подброшенных в пополнение частям Чебрецова, — все это привело к обстановке значительно лучшей, чем та, которую Балашов вообразил вначале. Потому у него были все основания радоваться каждому новому часу боевого сопротивления подчиненных ему частей, и он верил в успех готовящейся ночной операции. А во всей фигуре и в мертвых движениях Острогорова, в его скупых, отрывистых фразах, в глазах были пустота и угнетенная безжизненность шока, которая наполнила Балашова томящей тревогой.

— Устал ты, Логин Евграфович? — с братской заботливостью сказал Балашов. — Чаю крепкого тебе прежде всего или водки?

— Не надо мне чаю, ни водки…

— Спать? — спросил Балашов.

— Нет, спать я не буду. Хочу знать, что творится. Каким вы чудом стоите? Что на востоке? Москва как? — нетерпеливо хрипел Острогоров.

— Стоим, видишь сам. По радио будем слушать Москву. В нормальный час примем по радио сводку, — сказал Балашов.

— Значит… вы справились тут… А я вот все шел по этой длинной-длинной дороге, — заговорил Острогоров, тяжело ворочая языком и делая глотательные движения. — Да… по длинной-длинной… и думал: не справился я… провалился, пропал… Да, пропал… А как хотел тебе доказать… Вот так мне всю жизнь во всем не везло…

Острогоров тяжело положил голову на руки, отвернув от Балашова лицо.

Чувство мучительной тяжести еще больше навалилось на Балашова, но он сделал усилие, чтобы бодро и строго сказать:

— Слушай-ка, Логин! Генерал-майор! Опомнись! Мы же заранее понимали, что возможен фашистский прорыв, намечали меры. Расскажи-ка, что же случилось, как это вышло, что немцы нас смяли так сильно? Когда ты расстался с Ермишиным?.. Видишь, нам тут удалось кое-что подобрать, построить… Ведь деремся! Ночью выбьем парашютистов из Вязьмы и город займем, а с городом и укрепленный район…

— Разрешите, товарищ командующий? — внезапно громко у входа раздался голос капитана Малютина.

— Войдите, — разрешил Балашов, даже обрадованный его приходом. Ему было просто-таки нестерпимо оставаться наедине с Острогоровым.