Павел Яковенко - На южном фронте без перемен Страница 54

— Жена плакала, — сказал он, прихлебывая чай, который ужасно пах, и привкус имел нехороший, (впрочем, капитан, казалось, не обращает на это никакого внимания).

— Сказать ничего не может, только плачет, — продолжил он. — А я говорю ей — «Держись, малыш. Я обязательно вернусь!».

— А вы в третьем городке живете? — спросил я.

— Да, у нас там служебное жилье, — ответил капитан. — Жена, дети остались. Думал, к родителям отправить, а жена сказала, что квартиру тогда точно грабанут. Ну, у нас городок караулом охраняется. Я думаю, с ними и там ничего плохого не случится.

— Пусть только в город не выходят, — пробормотал я.

— Что? — вскинул голову Колодяжный.

— Да нет, ничего, — ответил я, покачав головой. — Это я так, самому себе.

Капитан допил чай, перемахнул через борт, и ушел к себе…

Сомик спал вместе со всем личным составом в кузове, я спал в кабине, и ко мне повадился ходить на ночевку рядовой Мамаев. После того, как я сумел избавиться от трансвестита Мелешко, козлом отпущения стал именно Мамаев. Ему и раньше доставалось, но после того, как ушел Мелешко, жизнь его стала вообще тяжелой. Загнали его сослуживцы на самое «дно», и припахивали бойца все кому не лень. А вот спать рядом с ним никому не хотелось. «Запачкаться» боялись, что ли? Или подцепить вирус «неудачника»? А такой передается?

В общем, этот бедолага как-то ночью постучал ко мне в кабину, и попросился заночевать. Место водителя было свободно, и я разрешил. Даже отдал одно свое одеяло, так как у меня их было и так три штуки. Он благодарно сопел, а потом заснул, и ушел только утром, когда его начали искать проснувшиеся сержанты.

Мне он был неинтересен, и я терпел его только из жалости.

Как-то ночью ударил сильный мороз. Та огромная куча грязи, которая налипла на мостах «шишиги», (а я не проследил, идиот), превратилась в камень. Сомик попытался стронуть машину с места, и не смог. Он взял ломик, (презент из Новогрозненского), и решил разбить землю им. Однако лед не поддавался. Тогда мой беспечный и ленивый водила оставил это дело, посчитав, что скоро снова потеплеет, глыба оттает, и тогда ее можно будет легко сбросить.

В принципе, я подумал точно так же, но вот что я упустил из виду — не надо было трогать машину. Не надо.

Следующим утром Мамаев вылез из машины, а потом вдруг вернулся и сказал:

— А у вас там, под машиной, товарищ лейтенант, масло.

И ушел. Я обомлел. Я тут же покинул «шишигу» и заглянул в ее кузов.

— Э, Сомов! — проговорил я. — Откуда у тебя масло под машиной?

— Что? Какое масло? — удивился спросонья Сомик. — Ничего я нигде не разливал!

— Ладно, хорошо. Тогда иди, и посмотри сам.

Водитель недовольно забурчал, но вылез, всем своим видом показывая, что я беспокою его из-за ерунды.

Однако когда он посмотрел под машину, то в мгновение ока его поза изменилась. Спесивость сползла как шкура у змеи. Сомов почти по самые сапоги забрался под «шишигу», а когда вылез, то лицо у него было как-то по-детски обиженное и недоумевающее.

— У меня картер треснул, — сказал он. — И все масло вытекло…

В этот-то день и пришло долгожданное тепло. Грязь с мостов отваливалась почти сама, без особого труда.

И, что вполне естественно, именно в этот момент пришел Колодяжный, и сказал, что нам нужно возвращаться обратно под Новогрозненский, на базу.

— Я не могу, — сказал я.

— Почему? — Колодяжный очень удивился.

— Вот у этой машины треснул картер, масла нет. Ехать она не может.

Минуты две он меня разглядывал, потом подозвал своего радиста, и сказал:

— Сейчас поговоришь с командиром батальона сам.

Радист протянул мне наушники с тангентой, и я услышал голос комбата:

— Колодяжный? Что там у тебя?

— Это не Колодяжный. Это я — лейтенант Яковенко, — сказал я внезапно охрипшим голосом. Мне было стыдно, и из-за этого перехватывало дыхание.

Как можно больше смягчая акценты, я описал ситуацию. Что ж, машины ломаются, это свойство всех машин. Я только постарался заретушировать человеческий фактор в нашей беде, больше упирая на погоду и технические трудности.

— Так, — сказал комбат. — Грузите все на вторую машину. Слышишь меня? Грузите все на вторую машину, и дуйте сюда, в наше расположение. А ту, поломанную, машину тягачом заберут. Пусть пока там с разведчиками постоит. Сегодня вечером его заберут. Обещаю… Приказ ясен!?

— Так точно! — ответил я, и пошел выполнять указания комбата…

— Так, — сказал я построившимся бойцам. — Сейчас мы убываем на ПХД для выполнения новой боевой задачи. Так как на ходу у нас только одна машина, то все барахло из машины Сомова немедленно перекладываем в машину Старкова… Сомов! Ты остаешься пока здесь, с разведкой. Вечером за тобой приедут на МТЛБ. Это приказ комбата.

Конечно, для Сомика это был удар. Он уже столько прошел с этими парнями, сдружился, освоился, наладил быт… А вот, начинай все заново. Неизвестно, куда попадешь, к кому… Водила так расстроился, что потерял всякой чувство меры и бросил мне наглое, а главное, глупое обвинение:

— Настоящий офицер никогда бы так не поступил! Никогда бы не бросил машину!

Я обомлел. Но быстро пришел в себя.

— Во-первых, это приказ комбата. Мы обязаны срочно уехать. А во-вторых, — сказал я вполголоса, — настоящий водитель так машину бы не запорол.

— Все! Приступайте, — крикнул я, и обитатели поломанной «шишиги» хмуро принялись перетаскивать свои вещи, минометы, ящики с боеприпасами, и продукты.

Сомов ушел к себе в кабину и затих.

Глава 10

Весна тихо, особо не торопясь, вступала в свои законные права. Снега уже не было совершенно, и земля начала подсыхать. Хорошая была земля, черная, жирная, сочная…

И пахла она изумительно! Весной, водой, будущей травой… Жизнью пахла!

Как-то по-особому я чувствовал эту весну. Зиму пережил — раз! Скоро будет совсем тепло — два! А главное — если доживу — в конце лета, (а это самое позднее) — домой! Это три. Эх, как я соскучился по всем своим! Как домой-то хочется! Да-а…

Через стекло кабины мне очень хорошо были видны дома Майртупа. На одном, видно, в виде вызова, висел зеленый флаг. Но мне было все равно. Хоть серо-буро-малиновый. Какая мне-то разница!

Снова мы соединились с Найдановым, снова «его» вместе с ним жили в палатке, а «мои» — у себя в кузовах. Машину мне добавили, (уж не знаю, от кого оторвали), а «шишигу» Сомика сделали, но оставили на ПХД, в распоряжении снабженцев. Как-то незаметно наш прапор перебрался в снабженцы, и уже носа у нас не показывал. Вот ему-то Сомика и вручили. Оставленный один на один с неутомимым и дотошным папоротником, Сомик сник, и теперь если я его и видел, то это была бледная тень от моего бывшего водителя.

У меня же появился новый. Армян Григорян. М-да, весьма колоритная личность.

Если Боев был весьма активен, Восканян — очень активен, то Григорян был безумно активен. Он обладал огромным количеством энергии, фантастическим количеством знакомств, (так, например, он утверждал, что близко знаком с нашим командиром дивизиона; а что — оба армяне; кто их знает, может и правда они все друг друга знают, или родственниками приходятся), и поразительной неутомимостью, чтобы эту энергию и эти знакомства использовать в своих целях.

Мой новый водитель постоянно был занят добычей каких-то новых вещей, примочек, прибамбасов для украшения своей машины и себя любимого. Этим он мне, конечно, даже импонировал. У меня никогда не было такой энергии, чтобы позаботиться о себе самом. Мне было лень. И я ему даже немного завидовал.

Но вот что меня, честно говоря, сильно напрягало, так это то, что он был очень злой и жестокий. Правда, не со всеми. С вышестоящими он всегда старался поддерживать хорошие отношения, в том числе и со мной. С друзьями можно сказать, душевен; с иными — даже заискивал. Но вот к остальным относился очень плохо. И при каждом удобном случае распускал руки. А такие случаи предоставлялись ему сплошь и рядом.

Больше всего страдали от Армяна, (как звали его все друзья), мои старые знакомые Папен и Рамир.

Папену вообще сильно доставалось. И основу под палатки выкапывал он, и за еду отвечал он, и вообще за все хозяйственные работы. То же доставалось и Рамиру. Но последний оказался как-то более стоек. Хотя он всегда выглядел измученным и невеселым, но лямку тянул спокойно. А вот внешне казавшийся невозмутимым Папен был уже на пределе. Хотя в этот момент я об этом и не догадывался. К сожалению.

Я думал совсем о другом. О гораздо более близком к телу. А именно о чесотке.

У меня начало чесаться тело. Не сильно пока, не до невозможности. Но беспокойство это доставило мне большое. В голове крутилась только одна жуткая мысль: «Вши»! У меня никогда, слышите! никогда не было этой гадости. Я смутно представлял себе, что это такое, и предположения у меня были самые — самые плохие…