Йозеф Секера - Чешская рапсодия Страница 54

— Стой! — закричал красноармеец, и верблюд остановился как вкопанный, Аршин чуть не перелетел через его голову.

А часовой был Михал Лагош! Он сразу узнал Ганзу и ржал так, что слезы у него текли. Беда с трудом сполз с верблюда, пошатнулся, но, даже не оглянувшись на Лагоша, зашагал к командирскому вагону, ведя верблюда в поводу. В эшелоне начиналось утреннее оживление. Красноармейцы удивлялись, зачем это конник Ганза ведет верблюда? Где он, черт такой, его подцепил?

Комиссар Натан Кнышев сидел на железнодорожной насыпи лицом к солнцу, поднимавшемуся над степью, и что-то записывал в потрепанную черную тетрадь. Ганза подтянул к нему верблюда и, переступая босыми ногами в росистой холодной траве, попытался выпрямиться.

— Товарищ комиссар полка, докладываю: вернулся из плена, — пробормотал Аршин хриплым, прерывистым голосом.

Комиссар поднял глаза от черной тетради, и шрам на левой щеке его переломился в широкой улыбке. Смех засел в его длинных усах.

— Это ты? Ну, здравствуй, молодец! Мы уже думали, ты отвоевался.

— До этого было недалеко, да вот верблюдик дал мне напрокат свои ноги и даже не спросил, приятно ли мне это. — Аршин попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась кривая, вымученная гримаса.

Кнышев встал. Увидев на лице Беды следы пережитых им страданий, он стал серьезным.

— Ну, ничего, главное, ты опять с нами. Пойди поешь, пусть тебе выдадут новые сапоги, и тогда приходи — расскажешь, что да как было.

Бедржих Ганза глотнул сухим горлом. Конечно, прежде всего поесть! Он с благодарностью посмотрел на Кнышева, склонив голову, словно хотел поклониться комиссару, и без дальнейших слов отправился к кухне. Верблюд важно выступал за ним, на каждом шагу кивая головой. Аршин, превозмогая боль в паху, старался держаться прямо, даже нос задрал. И вдруг остановился, похлопал верблюда по шее и подвел его к кадке, из которой красноармейцы брали воду для мытья. Отстранив их, Аршин крикнул:

— Дайте-ка глотнуть моему горбачу, невежи, он спас вашего товарища!

Верблюд фыркнул и жадно приник к воде. Так тянет пиво из двухлитровой кружки на пари только кум Вейделек, наш сосед в родной деревне! Аршин растроганно посмотрел, как пьет верблюд, улыбнулся и отправился на кухню. Сердце его плясало от радости, он посмеивался, щелкал пальцами и вовсе не думал о том, что ходит босой, что утреннее солнце припекает его голый бугристый череп.

— Я тут прокатился на верблюдике, — весело сказал он повару, — хотел попробовать, как ездит татарский хан к девочкам в аул. Дай-ка мне что-нибудь перекусить, толстяк, за тобой еще мой вчерашний ужин! Да смотри не трясись от скупости!

Шли дни, и казалось, что их зря тратят на учения и разведки. Появится где-нибудь казак, Долина пошлет двух-трех кавалеристов, постреляют, прольют немного крови, и все, но красноармейцы считали это скорее развлечением. Вечера проводили большей частью в теплушках, за картами и разговорами. Единственное, что было в этом положительного, — это то, что люди хорошо узнали друг друга. Река отделяла батальон Голубирека от батальона Сыхры, и поэтому даже батальонные командиры встречались не каждый день.

— Хорошо, что ты попал к нам, Михал, — говорил Ян Шама, — иначе бы мне только и оставалось, что чесаться целыми вечерами да думать о жратве.

— А ты это и так делаешь, — смеялся Михал Лагош, — но вместе все-таки лучше получается.

Власта Барбора получил из Алексикова письмо. Фрося писала, что молится за него, и просила поскорее навестить ее.

— Прочитал бы всем нам, — посмеивался Карел Петник. — А не пишет Фрося, что ты скоро станешь папочкой?

— А ты выдашь ему пособие на молоко? — отпарировал Шама.

Матей Конядра начал писать дневник. В маленькую книжечку он заносил все, что пережил, начиная с запломбированного вагона, с того, как его освободили и почему он вступил в Красную Армию. И теперь каждый вечер записывает, что было. «Вернусь домой — дам книжку сыну, пусть знает, что каждый день на гражданской войне помечен кровью и отвагой». Бедржих Ганза, сам не зная почему, особенно привязался к Конядре. Только теперь он осознал, что бывший прапорщик не поддается страху, когда пули свистят над головой или когда его окружают казацкие пики.

— Теперь мы сделаем дома великолепную революцию, было бы достаточно винтовок, пока перетянем на свою сторону солдат, — сказал Ганза Конядре. — Ты будешь учить их стрелять, а я — ездить верхом. Долину сделаем командиром пардубицких драгун, мои знакомые ребята там только рты разинут, какого сокола я им привел.

— Буду делать все, что нужно, Аршин, — смеялся Матей Конядра. — Только для начала нужны решительные молодцы, вот в чем дело.

Казалось, филоновцам решительно все равно, кто занимает город — большевики или казаки. Дивизия Киквидзе была хорошим потребителем: купцы и крестьяне не знали, куда девать деньги, связь с миром оставалась почти не нарушенной, и даже, когда где-то вблизи города раздавалась стрельба, филоновским обывателям это не портило пищеварения.

— Мира хотят, голубчики, — посмеивался Карел Петник, — только старого своего мира, чтобы рабочий и мужик на них спину гнули, а им бы, проклятым, денежки загребать. Только не дождутся они этого. Такой мир бесчеловечен.

— Эти торгаши — особенная разновидность мещанина, — сказал как-то Йозеф Долина. — С каждым готовы потолковать, дать совет, послушаться совета, а дело свое по-прежнему по-своему делают. Говорил мне тут один такой Иван Иванович на рынке, мол, жалко горожанам чехословаков. Живут, дескать, в вагонах, как арестанты, будто и не товарищи наши.

— А мне один предлагал, — засмеялся Петник, — построить для нас что-нибудь в саду городского головы. Тот готов продать правительству часть сада, только — деньги на бочку.

Нельзя было сказать, рады ли филоновцы красноармейцам, но жизнь города текла своим чередом. Только лица некоторых купцов да людей в форме царской армии без погон желтели и бледнели при виде красноармейцев. А городской голова, видно, всерьез собирался продать им землю. В один прекрасный день каждому красноармейцу было выдано по пол-литра красного вина из городских подвалов в знак великой дружбы и преданности Филонова советской власти. В теплушке кавалеристов сначала поудивлялись, но вино было доброе, и глупо было бы отказываться. Так выразился Ян Пулпан — он еще не совсем окреп после ранения, а вино, по его словам, хорошо для крови.

Каждый распорядился подарком по-своему. Одни выпили сразу, другие растягивали удовольствие — пример гурманства показал винодел Михал Лагош. Не обошлось без песен и шумного говора. Потом, опустив головы на свои пожитки, бойцы уснули, как невинные младенцы. Только фырканье лошадей нарушало ночную тишину. После полуночи вышла луна и светила до самого теплого рассвета. Вдруг поблизости от эшелона один за другим разорвались два снаряда. Эшелон продолжал спать: не стоило просыпаться из-за таких казачьих гостинцев.

Шама сел на нарах.

— Не дают покоя, сволочи, — проворчал он. Встал, не проснувшись как следует, перешагнул через товарищей, спавших на полу, отворил двери вагона. Снаряды разорвались близко, а выстрелы донеслись издалека. «Откуда нас черти приветствуют?» Шама сердито смотрел в сумерки рассвета.

«Разбужу-ка я ребят, — решил он, — а то еще шлепнут по теплушке, пусть хоть не во сне на тот свет пойдут…» Стрельба не прекращалась. Шама натянул штаны, обулся, застегнул гимнастерку и крикнул:

— Ребята, вставайте, не слышите, что ли? — Он толкнул Петника, тот только повернулся на другой бок. Шама затряс Лагоша. Михал приоткрыл один глаз.

— Что такое? Ничего не слышу…

Шама почесал в затылке. В самом деле, все стихло. Это они умеют — разбудят, а сами ложатся дрыхнуть. Шама выглянул из теплушки. Будет прекрасное утро. Улыбнулся: луна побледнела, словно испугалась чего-то. Шама обернулся, крикнул:

— Михал, пойдем погуляем, утро-то какое!

— Отвяжись, Ян, ты ведь не Нюся, — огрызнулся Лагош и опять закрыл глаза.

От последнего вагона сыхровского эшелона до реки Бузулук — сто метров. Густые кусты на противоположном берегу реки качаются на ветру, крутой склон за ними — много раз изъезженный чешскими кавалеристами — озарен лунным сиянием. Сельский житель, Ян Шама любовался прелестью пробуждающегося утра. Не мог он удержаться, чтоб снова не окликнуть друга:

— Михал, ленивый черт, да ты только посмотри! Такой красоты нет в вашей Угерской Скалице!

Вдруг на фоне светлеющего неба он заметил на вершине холма по ту сторону реки силуэты ползущих людей. В мутных сумерках рассвета их можно было принять за ворон. Они спускались к кустам у воды и под их прикрытием перебегали к мосту, на железных конструкциях которого сверкала утренняя роса. Шама похолодел. Белогвардейцы! Сейчас перебегут через мост, а что такое сто метров для атакующих солдат?!