Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья Страница 54

Если бы среди мертвецов, сопровождавших его в этом путешествии, оказались женщины, он не знал бы, как отнестись к ним. Даже перед Ариадной не проронил бы ни слова. Теперь они не могли бы его понять. Может, вообще ни одна женщина не способна понять тревоги мужчины?

Януш направился прямо к просвету между двумя дубами, напоминавшему по очертаниям невысокую женщину. Он шел прямо к нему, словно должен был там кого-то встретить, наверняка должен. Но когда подошел ближе, просвет изменил свои контуры — это была обыкновенная прогалина. За нею сразу же начиналось поле, ночь, белесые отсветы на пластах пашни. Он предпочел выйти из леса, хоть и понимал, насколько это опасно. Человека, шествующего по равнине, залитой ярким лунным светом, с редкими полосами тумана, похожими на облака, можно заметить издали.

Он миновал опушку. Теперь уже человеческими фигурами казались ему стоявшие у края леса дубы. Но это не были спутники его жизни, умершие друзья — Эдгар, Юзек, Валерек, маленький Собанский. Деревья хотели задержать его в своем царстве, дотянуться лапами, спрятать, точно Лесной царь. Попросту хотели отнять жизнь.

А все-таки одно он осознал: все, что было до сих пор, не было подлинной жизнью. Было только существованием. До сих пор он не понимал, что должен за отведенное ему время пронести в руках драгоценность. Что обязан идти. Теперь приходилось начинать сызнова то, что он называл «продолжением». Нет, теперь это был не сон. Прежде он спал. Теперь проснулся.

Ему захотелось малость поразмыслить над этим, и не долго думая он прилег на землю. Она была холодна и вместе с тем приветлива. Он ощутил под собой эту землю словно постель, постланную самой природой. Януш лежал в сплошном березняке. На фоне неба, озаренного луной, просвечивала редкая завеса поникшей и съежившейся от холода осенней листвы. Неподалеку, на краю леса, виднелись дубы, — снова в иной ипостаси. Они наклонялись друг к другу и, казалось, что-то обсуждали. Вид этих деревьев пробудил в нем новое воспоминание.

Когда-то давным-давно он проходил здесь с Адасем. Совсем выветрился из его памяти этот человек, Адась Пшебия-Ленцкий… Вспомнилось, как вместе они шатались по Кракову и о чем говорили. Этакий забавный человечишка. Ничего он не значил для Януша. И покончил с собой. Да, покончил с собой. Лпшил себя жизни по какой-то нелепой причине.

Януш презрительно усмехнулся: идиот! Нельзя самовольно лишать себя этого величайшего сокровища — жизни. Теперь он знает, что это была, что это есть самая великая ценность. Вопреки всем ужасам, выпавшим ему на долю, вопреки тому, что он брел до сих пор как во сне, окруженный непроницаемым туманом, жизнь оставалась самым драгоценным даром.

Все — и война, и пожары, и смерть других — было упоительно, величественно, монументально. Он смотрел на облака, проплывавшие при блеске месяца, точно рваные паруса, и их бег действовал на него, как бравурная музыка.

Пронести все это сквозь пламя пожаров, жить дальше, несмотря ни на что, и ощущать каждой клеточкой тела биение жизни. Какое упоение!

Каким же неоценимым сокровищем была его собственная личность!

Януш вскочил, продолжая думать о Пшебия-Ленцком. Адасю не было тридцати. Теперь он уже стал землей, дышит вместе с травой и листьями.

А ему, Янушу, почти пятьдесят. И только теперь он почувствовал, что значит жить. Видя повседневно смерть других людей, он узнал цену жизни.

Януш зашагал быстрее. Он все-таки продрог, лежа на земле. Трава уже полегла, словно в ее гуще таился мороз. Быстрая — до испарины — ходьба разрядила необычное нервное напряжение и развеяла пары алкоголя.

Януш начал думать спокойнее и обстоятельнее.

Постепенно стало ясно, что он лгал себе, утверждая, будто жил как во сне. Нет, молодость его была явью. Тогда не оставалось места для снов: сплошная явь, исполненная боли. Это последние годы окутали его мглой, годы духовной лени, прострации, неприязни к миру. Их он наверняка растратил впустую. Теперь начнется иная жизнь.

Он вспомнил взгляд Геленки, провожавшей его глазами, когда он шел к партизанам, вообще вспомнил Геленку начиная с той минуты, когда увидел ее из окна пансиона Бустрицких. «Может, она символ жизни?» — подумал Януш.

А Коля? Разве он не предвестник новой жизни?

Януш забеспокоился, но вскоре мерный ритм походного шага пробудил в нем иные мысли. Он начал думать о том, чего не договорил Сабине. Он хотел рассказать ей все о Володе и Ариадне, но ее это не интересовало.

Ему припомнилась встреча с Володей в овине. Собственно говоря, не припомнилась, ибо он и не забывал о ней никогда.

Теперь он хотел определить, каково было основное содержание этой встречи. О чем они говорили? Не помнил! Но остались в памяти их разговоры в Одессе, в той отвратительной квартире, где он так любил Ариадну. Ведь эта встреча была такой важной, а как мало повлияла на его жизнь! «Как мог я забыть о ней? Почему потянулись потом годы грустной, застойной жизни в непроглядной мгле?» Теперь-то уж этому конец. Он поможет Геленке, поможет ребятам, будет вместе с ними. Жаль Черного Лилека! Нет, он не будет самоустраняться, отсиживаться в тихом уголке. Он пойдет вперед, неся… Как это он сказал Сабине? Неся лиру… Ха-ха-ха! Лиру!

Только теперь начнется жизнь, то есть борьба за что-то важное, неизмеримо важное — за самую его, Януша, сущность.

На минуту Януш остановился. Ему припомнилась история с брошюрой. Он не прочел в ней ни слова, кроме фамилии автора на обложке. Даже не знал ее содержания, которому такое большое значение придавал Володя.

Где она теперь? В каком ящике стола? Он отложил ее куда-то вместе с ненужными заметками о военном походе и даже не помнил куда. Но где-то она лежит, наверняка лежит. Кажется, недавно он видел эту брошюру среди бумаг. Надо будет ее найти.

Он ускорил шаг и шел теперь так стремительно, словно от прочтения Ленинских статей о Толстом зависела его жизнь.

«Теперь все изменится», — думал Януш.

— У меня есть цель! — вслух произнес он.

Значит, все, что говорили люди, посвящавшие жизнь какой-то цели, не обман? Значит, можно верить и жить, а не только видеть во сне свою собственную жизнь?

— Скорее, скорее, — повторял он.

Он шагал теперь между вспаханным наделом и пустырем, на котором рос конский щавель. Высокие стебли — обиталище холода и сырости — заслоняли Януша со стороны большака, где могли проходить патрули и проезжать немецкие машины. Конский щавель сейчас, в полнолуние, отбрасывал густую и длинную тень, и крадущийся Януш воспользовался ею как прикрытием. Но заслон этот скоро кончился. Не успел Януш оглянуться, как оказался в чистом поле. Куда разумнее было бы поживее пройти напрямик к шоссе, пересечь его, подобраться к дому со стороны леса, садом, и, минуя двор, проскользнуть с черного хода. Но Януш так торопился отыскать брошюру, что даже не подумал о соблюдении подобных предосторожностей. Идя межой, он быстро достиг шоссе и зашагал вдоль кювета, спеша изо всех сил к аллее, ведущей к коморовской усадьбе.

Было уже очень поздно — видно, все-таки немало времени прошло, пока он предавался своим раздумьям. Месяц стоял высоко, и Януш чувствовал себя крайне утомленным. Почти весь день он провел на свежем, бодрящем осеннем воздухе, а ведь он давно уже так не ходил.

В том месте, где от главной дороги ответвлялась боковая аллея, ведущая в Коморово, примерно там, где упал раненый Янек Вевюрский, кто-то рванул его за руку и увлек в тень.

Это была Ядвига.

— Беги! — выкрикнула она. — В доме немцы!

Януш окаменел. Он совершенно не понимал того, что сказала Ядвига.

— Хорошо, что ты пришел с этой стороны. Игнаца арестовали в лесу и посадили в машину.

— То есть как немцы? Когда приехали?

— В сумерках. Ждут тебя. Беги!

— Но это какое-то недоразумение, — сказал Януш. — Мне надо домой. Ничего со мной не случится.

И вырвался из рук Ядвиги. Тяжело дыша, она догнала его в аллее…

— Прямо рехнулся! Тебя же заберут. Игнац сидит в машине…

— Где Геленка?

— Не знаю. Спряталась. Убежала, когда приехали. Я не видела ее.

— То есть как? Ты не знаешь, где Геленка?

— Не знаю… Выбежала в сад. Должна была ждать тебя с той стороны.

— Немцы ее не видели?

— Не знаю. Я ждала тебя. Меня тоже хотели забрать, но я не далась. Отшутилась. Некоторые говорят по-французски. Я принесла тебе теплую шаль и немного денег. Все, что у меня было. Бери…

— Мне надо домой.

Он снова вырвался из рук не пускавшей его Ядвиги и полетел вперед, в прорезанную белыми прогалинами тьму аллеи. Женщина не поспевала за ним. У нее кололо сердце, одолевала одышка. Наконец она остановилась.

Ядвига следила за его стремительным отлетом, не в силах пошевельнуться. Она лишь заломила руки и неподвижным взглядом провожала уходившего человека.