Василий Еловских - Вьюжной ночью Страница 55

— А ты че это хвост-то поднимаешь? Я тебе чего сказал?

— Ну, Василек… Не надо, Василек, — тихо, ласково произнесла Мария Терентьевна.

Но Василий Кузьмич, видать, уже плохо соображал и дико упрямился:

— А ну быстро!

— Господи! И за что такое наказанье?

— Ты слышишь?! — Он грубо толкнул жену в плечо. Трезвый, он и пальцем не трогал ее, а под пьяную лавочку мог и толкнуть.

Плечо у Марии Терентьевны нервно заподергивалось. Она вынула из горки черную тряпицу, в которой были завязаны мелкие монеты.

— Ну, на вот, тут рубль двадцать шесть.

— А че врала? Давай ишо.

— Ну нету больше, ей-богу!

— Эх ты!.. — Заскрежетав зубами, Василий Кузьмич схватил жену за руку и дернул. Ему хотелось быть большим и грозным, чтобы один его вид устрашал, подавлял, и он, выпятив грудь, начал материться: матюки и собственная злость, видать, все больше и больше раззадоривали его. Ойкнув, жена пошатнулась, но удержалась на ногах и, оттолкнув мужа, бросилась в сени. Стараясь задержать отца, Колька подбежал к двери, у него холодно замирало сердце. В эту минуту все казалось ему родным, близким — изба и улицы, школа и соседи, стол, печь, дверь, — и роднее, ближе всех — мать, и совсем чужим, лишним здесь, неприятным казался этот пьяный мужик с дикими глазами. Боясь, что отец ударит его, Колька расставил ноги и схватился рукой за косяк. Но тот не ударил, а отшвырнул его и выбежал в темные сени, а оттуда на крыльцо и под сарай. Мария Терентьевна пряталась в чулане и, когда муж ушел в глубину двора, заскочила, как воровка, в избу и закрыла дверь на крючок.

— Ой-я!!.

Она не знала, что ей делать. Сейчас Кольке уже хотелось защищать и опекать мать.

— Он изобьет меня, — проговорила она шепотом.

— Да отдай ты ему все деньги, — тоже шепотом сказал Колька. — Пускай он…

— Ну вот были эти рубль двадцать шесть. И — все.

— Вылезай в окошко.

— Да ты че?

— Ну вылезай быстрее!!

— Да ведь курам на смех.

— Ну давай! Он счас крючок сорвет.

Мария Терентьевна легко, проворно вылезла на улицу и закрыла створки.

Отец вовсю долбил кулаком в закрытую дверь:

— От-кройте!!

Колька молчал, не зная что делать. Пусть хоть мать уйдет подальше.

— Откройте, говорю!

До чего же изощренно и безобразно ругался он там, за дверью!

— Подожди, крючок вот застрял, — крикнул Колька и тоже стал вылезать через окошко на улицу.

Когда он врал насчет крючка, то почувствовал на миг какое-то боязливое злорадство, а вылезая из окошка — странный легкий испуг, будто не из своего, а из чужого дома выбирался.

У Семеновых был только Санька, читал возле окошка книжку о путешественниках. Книжка библиотечная, большая, с картинками.

Вскоре подошел Василий Кузьмич и начал барабанить по стеклу черными, тяжелыми, как железяки, пальцами. Лица его не было видно, окошки в доме у Семеновых высоко от земли. Колька сиганул за переборку и затаился там.

— Марья с Колькой у вас?

— Не, нетука, — ответил Санька.

— А ваши дома?

— Не. Тятя у дедушки Андрея. А баушка на могилки пошла.

— Открой-ка мне.

— А зачем, дядь Вась?

— Открой, открой!

— А зачем все ж таки?

— Ну надо, стал быть.

— Баушка не велела никому открывать.

— Уж не буровь-ка.

— Ну всамделе не велела.

— Врешь ты все.

— Ну когда я врал?

— Колька у тебя, я знаю.

— Ваш Колька?

— А чей же?

— Вашего нету.

— Открой, я сам погляжу.

— Ну нету же, говорю. Давеча Колька Пименов приходил. А зачем тебе его, дядь Вась?

— Знаю, зачем.

— А он, наверно, в школе. А тетка Маня, видно, за клюквой пошла, Бабы утром собиралися.

— Плети, плети.

— Ну, ей-богу, собиралися.

— Колька! — вдруг закричал Василий Кузьмич. — Иди сюда. Ты тутока, я знаю.

— Да ты че кричишь-то, дядя Вася? Нет его.

— Колька!! — продолжал орать Василий Кузьмич, пьяно пошатываясь и отрыгивая. — Выходи! Выходи, сукин сын!

Встав на завалинку, он начал вглядываться в полумрак избы.

— Открой окошко.

Санька распахнул створки окна.

— А ты че хочешь делать, дядь Вась? У нас через окошко не лазят.

— Дурак! А я че лезу и че ли?

— А ты пошто обзываешься-то? Я ж тебе ничего такого не сделал. Я закрою, а то дует. У меня горло болит.

— Врешь ты все, сопляк.

— Ничего не вру. А что ты все обзываешься? Я вот баушке скажу. Она этого не любит.

— Не люби да почашше взглядывай. Больно-то испугался я твоей баушки.

— А я и тяте скажу.

— Да хоть самому господу богу говори.

Потоптавшись на месте и недовольно глянув на мальчишку, Василий Кузьмич, хромая, пошагал обратно.

Вскоре пришел Егор Иванович и, неторопливо дымя вонючей цигаркой, сидел за столом и тяжело думал о чем-то. Санька с Колькой пошли во двор делать биты для игры в городки, (ею они занимались прямо на улице, возле дороги). Распилили жердь, и Санька уже взял топор, чтобы слегка подтесать палки с одного конца, как послышался крик Марии Терентьевны. Крик крику рознь, этот был какой-то болезненный, даже страдальческий:

— Уйди! Уйди, говорю!

Стихло. А потом опять:

— Уйди, ирод!

Колька выскочил на улицу. Санька побежал в избу, звать отца.

Мария Терентьевна лежала на ступеньках крылечка, взлохмаченная, испуганная и сердитая. Наклонившись над нею, Василий Кузьмич кричал что-то непонятное, несуразное:

— Разуй шары-то, ядрена мать! Хоть ты ей кол на голове теши. Будь ты неладна!

Колька встал между отцом и матерью.

— Уйди!

Отец небрежным движением руки отбросил сына и, когда тот, едва удержавшись на ногах, снова подскочил, толкнул его в грудь, легко толкнул, но Колька, попятившись, зацепился за ступеньку крыльца и упал. Рассердился оттого, что упал и, вскочив, закричал:

— Бей! Бей, хулиган!

Он и сам испугался слова «хулиган», которое как-то случайно слетело с языка.

— Бей! Убивай! — кричал Колька, понимая, что его крик слышат на улице, и радуясь этому. Он знал, что отец никого убивать не собирается, баламутит только, а все же кричал «убивай!», чувствуя от этого какое-то странное, непонятное ему удовлетворение, даже удовольствие.

Во двор забежали Санька с отцом.

— Ты чего это вытворяешь, Василий? — удивленно сказал Егор Иванович.

— А, легок на помине! Явился, не запылился.

— Ой, как нехорошо! Не-хо-ро-шо, слушай.

— Ты чего лезешь, куда тя не просят?

— Ну как тебе не стыдно, елки-палки?

— Он, вишь ли, командовать пришел. А кто тебя звал?

— Вставай, Терентьевна! Взяла бы да и угостила его чем-нибудь по дурной-то башке.

Мария Терентьевна встала и, оправив платье, робко, с надеждой глядела на Егора Ивановича.

— Ты чего тут, собственно, шеперишься?! — повысил голос Василий Кузьмич. — Иди у себя командуй.

— Я нигде не командую. Даже пьяный. Иди, слушай-ка, отдыхать.

— Не лезь ко мне.

— Не лезу, не лезу.

— И давай, уматывай отсюдов. — Василий Кузьмич резко махнул рукой: — Ать, два!..

— Уйду, уйду. Тока ты иди спать. Нечего над людьми изгаляться.

— Я знаю, когда мне спать.

— Ой, господи, как он мне седни надоел, — тихо проговорила Мария Терентьевна.

— Заткнись! — повернулся к ней Василий Кузьмич.

— Только и знает: замолчи да заткнись. Трезвый ничего. А как налакается… — Она махнула рукой. — И на свет белый не глядела б.

— Убирайся!!

— Ну, что ж, Терентьевна. С им тебе нельзя оставаться. Забирай своего Кольку и пойдем ко мне. До завтрева.

— Да как я его одного-то оставлю? Он тут такого набедокурит, что…

— Убирайся, говорю! — Василий Кузьмич и до этого набычивался, а сейчас так и вовсе зверем глядел.

— Эх, Василий, Василий!

— Уходи счас же! — Это прозвучало уже вовсе зло.

— Ну, чего надсажаешься-то, глупый?

— Уходи!! — на всю улицу орал Василий Кузьмич.

Старший Семенов молча слушал и все больше хмурился. Он и так много наговорил сегодня, что случалось с ним лишь тогда, когда он волновался.

Видя, что сосед молчит, Малахов вовсе разошелся и ругался уже только матерно.

— Прекрати! — вдруг крикнул Егор Иванович. — Или я тебе счас врежу. Ты меня знаешь. Ей-богу, врежу.

И Малахов «прекратил». Конечно, он еще «повзбуривал», сердито глядя на старшего Семенова, а потом неторопливо, с достоинством зашагал под сарай, продолжая ругаться, но уже вполголоса:

— Идите вы! Плевать я на вас всех хотел…

Санька едва сдерживался, чтобы не подпрыгнуть от радости.

Рано утром (был выходной) Колька ушел в лес, чтобы не видеть отца, мертвецки спавшего на полу возле печи, и долго бродил по мягким тропинкам, любуясь разноцветьем осеннего леса, слыша, как деревянно шуршит под ногами трава; побывал у Чусовой, которая по-осеннему потемнела, онемела и, насбирав полную корзину опят, возвратился домой, надеясь, что отца уже нет, — он еще позавчера собирался ехать за дровами. Но тот был дома, ходил, опустив голову, кисло морщился, и было видно, что он мучается, страдает, вспоминая вчерашнее. И вот всякий раз так: будучи на взводе, частенько шумит, а протрезвев, начинает раскаиваться, корить себя, тяжело, по-медвежьи шагая по двору, сопит, сморкается. Правда, признаваться во всем этом никак не хочет. И сейчас, увидев сына, он сказал как бы между прочим, будто ничего такого вчера не случилось: