Василий Голышкин - Лёшка Страница 56

Цыплятки тоже поубавили прыти. Соседи, ближние и дальние, что-то давно уже не бросали через забор угроз расправиться с братцем Иванушкой, а заодно и с сестрицей Аленушкой за корову Евдокию, пришедшую с выгона обутой в драный кирзовый сапог; за петуха Тимофея, запряженного в игрушечный возок и гонявшего по улице на страх всем ее пернатым обитателям, за черного как уголь кота Ермолая, трансформированного с помощью тюбика белил в зебру-недомерку, и ЗТП, что означает «за тому подобное». Братцу Иванушке и сестрице Аленушке не до мира животных — ни до коней и коров, ни до петухов и кошек. У них на уме тихая скромница речка Поля. Пока это только тайна троих — моя и Мирошкиных, сестры и братца, но на днях тайное станет явным, и на берегу речки Поли, в которой моет ноги наш огород, начнется «Вегострой». Когда я, помню, на другой или третий день нашего знакомства предложил сестрице Аленушке и братцу Иванушке расшифровать это слово, они ухватились за него каждый со своего конца: братец-звездогляд, любивший понаблюдать в бинокль за светилами, — с небесного, а сестрица Аленушка — с земного.

— Строительство обсерватории для наблюдения за созвездием Веги, — сказал братец Иванушка и был столь же далек от истины, сколь далека Вега от Земли.

— Великое государственное строительство, — сказала сестрица Аленушка, и это было уже ближе к истине.

— Ведовское голубиное строительство, — сказал я, и это была сама истина. — Башня-инкубатор для голубей… Дом ребячьей стройки… Для изучения жизни голубей, а там видно будет. Может быть, для полетов голубей в космос…

Фантазии в моих словах не было ни на грош, за исключением космоса. Но и тут я не очень фантазировал. Чем черт не шутит! Вдруг вместо мышей потребуется послать в космос голубей. А мы — тут как тут со своими…

Когда я ухожу, сестрица Аленушка и братец Иванушка не остаются без дела. Сегодня они обойдут все дворы нашей улицы и всюду, где позаметней, развесят объявление:

«Внимание! Мальчишки и девчонки с улицы Остоженки! (Когда-то на месте нашей улицы, даже не когда-то, а не так уж и давно, перед самой войной, стояли стога. От стогов и улица пошла — Остоженка.) Сегодня в 18.00 возле дома № 5, ориентир — «телефонная будка», состоится собрание всех людей нашей улицы от 8 до 15 лет. На собрание приглашаются дедушки и бабушки разных специальностей, как-то: столяры, плотники, каменщики, электрики, инженеры… Вожатый зоны пионерского действия Алексей Братишка».

Мирошкина смахивает фартуком мнимые крошки с чистого табурета и усаживает меня есть. Я обжигаюсь, запиваю яичницу стаканом холодного, из погреба, молока и выбегаю на улицу.

Печь дышала жаром, как солнце. Там, в печи, огонь творил хлеб, как когда-то на земле он творил жизнь. Из земли вышло, слышал я, в землю уйдет. Неправда. Начало жизни — огонь. И конец жизни тоже огонь. По-моему, жизнь вечна, как вечна Катя, вечен я, вечен хлеб, который я творю вместе с огнем. И самое главное, вечна наша с Катей любовь, которую я все еще стесняюсь назвать любовью. Вечна! И на меньшее, убей меня, я не соглашусь. Первая любовь, вторая любовь, третья… Да разве она, как солдаты в строю, чтобы ее считать по порядку номеров? Любовь всегда первая и всегда одна, как мама. А если было что до нее, значит, то была зарница, схожая с зарей, а не сама заря.

Подумав о Кате, я заливаюсь краской. Это потому, что меня мучает стыд. Я обманул Катю, сделав ее своим почтальоном. В письме, «очень важном и очень нужном», которое она с большим смущением взялась передать моей маме, было всего пять слов и столько же восклицательных знаков, не считая постскриптума:

«Мама! Это! Моя! Девушка! Леша! P. S. Но ей пока об этом ни гугу».

Я наверняка знал, что будет, когда мама прочитает письмо. Как-то в «Артеке» я подружился с целинным мальчиком-математиком. Через год он навестил меня в Москве. Мама предложила остановиться у нас недельки на две, на три.

— Ой, что вы, — сказал целинный мальчик, — моя мама никогда не позволит мне чужих стеснять…

Он был прямодушен и говорил то, что думал. Мы поняли это и не обиделись на «чужих».

Мама ненадолго задумалась и сказала, что все наоборот, не он нас, а мы его стесним, если он останется.

Целинный мальчик удивился: как так?

— Попросим тебя помочь Леше по математике, — сказала мама и взглядом пригвоздила меня к стулу, на котором я сидел. Поэтому я не вскочил и не опроверг напраслину, которую она возвела на меня, неизменного победителя всех школьных математических олимпиад. Догадался, это нужно, чтобы удержать целинного мальчика. Ну он и попался. Сразу согласился остаться и помогать мне.

Он прожил у нас с месяц и за это время вместе со мной исколесил столицу вдоль и поперек. Увы, на математику у нас с ним почти не оставалось времени. Но и того, что оставалось, с лихвой хватило на то, чтобы сделать меня своим в мире чисел. Во всяком случае, любые задачи, которыми угощал меня целинный мальчик, я щелкал как орехи. Он так и уехал, не разгадав маминой хитрости, с сознанием честно исполненного долга.

Катя — не целинный гость. Катя — моя девушка. Уж ее-то мама наверняка не выпустит из нашего дома.

Так оно и случилось.

Познакомившись, мама тут же выведала у гостьи, давно ли мы знаем друг друга, я и Катя. Далеко ли Катя путь держит? Ждут или не ждут ее там? И если ждут, то когда: сегодня, завтра или еще позже? Ну вот и попалась птичка! Со мной, оказывается, она еще с ПТУ знакома. Путь в Можайск держит, где ее никто, в общем, не ждет. А едет потому, что соскучилась по своим…

Они одеваются, чтобы вместе выйти, и тут вдруг мама спохватывается: папа, мой рассеянный папа, унес ключи и маме нечем запереть дверь. А у нее — работа!.. А на работе у нее дело, которое никто без нее не может сдвинуть с мертвой точки!.. Мама роняет по швам руки и с надеждой смотрит на Катю. Нет, нет, она ее ни о чем не просит. Она только спрашивает, не повредит ли Катиным планам одна ее маленькая, совсем пустяковая просьба. Не повредит? В таком случае Катя очень обяжет ее, если покараулит квартиру. За час-другой она обернется, сбегает на работу, сдвинет дело с мертвой точки, возьмет у мужа ключи, вернется и освободит Катю от сторожевой службы. Катя не возражает? Тогда до свидания…

Через два часа — телефонный звонок. Это мама. С извинением за то, что задерживается. Через час еще звонок. С наказом пообедать и с указанием, что где взять и разогреть. И последний звонок, вечерний: включить телевизор, не скучать и ждать маму, она вот-вот подойдет.

Потом они все, сговорившись, слетелись на Катю, как на премьеру: мама, папа и дедушка… Поужинали, не торопясь и не пяля без надобности на Катю глаз, а когда гостья наконец собралась восвояси, раскудахтались: «Куд-куда, куд-куда на ночь глядя?» И оставили Катю ночевать, поселив в моей комнате. А утром «забыли» разбудить. И Катя, проснувшись самостоятельно, никого из них в квартире не нашла: ни мамы, ни папы, ни дедушки. Но без инструкции они ее не оставили. Инструкция лежала на столе в большой комнате и маминым почерком умоляла Катю задержаться, «если это, конечно, не повредит ее планам».

«Дело в том, — добавляла инструкция, — что нашу бабушку, которая ведет дом, срочно вызвали для участия в финале Всесоюзного кросса. А мы без нее, как без рук…»

Далее, без всякого перехода, шло:

«Мясо, яйца и масло в холодильнике. Овощи под столом. Кофе и чай в шкафу над столом. На завтрак — яичница. На обед: первое — суп, второе — жаркое. Бабушка будет к обеду. Людмила Дмитриевна».

Бабушка, бегающая всесоюзные кроссы! Это так ошеломило Катю, что мамин намек — приготовить обед — она восприняла уже без всякого удивления. Пошла на кухню, позавтракала и стала стряпать.

…Она не вошла, она стрекозой влетела в квартиру, едва Катя приоткрыла дверь, и вопросительно уставилась на Катю. Сухонькие ручки, сморщенная, как дынька, головка, тоненькие, как спички, ножки, седенькие в заколках букли волос… Как, неужели эта старушенция, если это она, еще бегает кроссы?

— Ты кто? — последовал строгий вопрос.

— Я? — Катя вспыхнула, не зная, как представиться. — Я… Лешина девушка.

— Это что же?.. Это, если по старому диагнозу, невеста, значит?..

— Ой, что вы! — Катя утопила лицо в ладонях. — Просто девушка… Товарищ по работе… А вы его бабушка?

Но старушенция, не отвечая, гнула свое:

— Нет, значит? Так ему и надо. Не ловок внучек. Где ему, простофиле, такую жар-птицу схватить!..

Катя пылала, как факел. Казалось, плесни на нее еще черпак лести, и она сгорит дотла.

Но старушенция знала, где остановиться. Взяла Катю за руку и повлекла на кухню, приговаривая:

— Отощала небось на ведовских хлебах. Ничего, я сейчас такой суп… такую вкуснотищу приго… — Она не договорила. Из кухни навстречу ей ударил вдруг такой аромат, что она остановилась и с удивлением посмотрела на Катю. «Ты?» — спросили ее глаза. «Я», — ответили Катины. И бабушка, войдя на кухню, уже не удивилась ни кастрюле, бурлящей, как вулкан, ни сковородке, шипящей, как стая рассерженных гусей.