Юлиус Фучик - Вместе во имя жизни (сборник рассказов) Страница 56

Было самое время уходить: утром пошел снег, и ночью к деревне вели уже только следы зверья.

Неделями слышала Мария слова Яна. Они заполняли ей дни и ночи. Страх уже не имел привкуса боли, ожидание подгоняло весну. Конечно, нельзя прожить жизнь в мечтах; Мария молчала, но ловила каждое слово, говорившее о смерти и ненависти. Где-то там ходит рядом и Ян. И то слово, которого прежде никогда не слыхали на селе, теперь звучало, как обозначение гнойного нарыва, как ржа или головня, то слово, которое сельчане произносили с горечью, — это поганое слово «фашизм» Мария ненавидела из-за Яна во сто крат сильнее. Оно было для нее горой, морем, пучиной и погостом, которые ее Ян должен пересечь, чтобы прийти к ней, прийти домой.

Сначала прилетели аисты, перешли болото около леса. Потом расцвели маргаритки, и вспаханная земля пашен громко крикнула: это апрель!

Странные вести распространялись о живых и мертвых. Никто не знал, откуда они приходили, никто не мог сказать, откуда приходит правда, но время, носившее во чреве будущее, позволяло людям шептать о радости.

Леса жили своей жизнью, и родители Яна верили, что калужницы у статуи Девы Марии на конце села — достаточный дар за спасение их сына. Леса жили своей жизнью. Люди говорили, что Высочина мстит за себя, и эта месть незримо и зримо ходила легендой от вырубки до Высокого.

Время шло. Время зрело.

Время, которое уже не знало, куда деваться, должно было породить взрыв!

И взрыв произошел!

Никто не помнит, кто первым услышал призыв о помощи городу за семью лесами, кто услышал выстрелы, принесенные ветром, прозвучавшие где-то далеко-далеко, но только мужчины вдруг распрямились. В ту ночь происходили вещи, которые у женщин вызывают только слезы. Матери знали, почему они плачут: пули любви разят сильно, но совсем другое дело, когда течет кровь. В воздухе скрещивались приказы, которые выкрикивала смерть. Ненависть и надежда пылали и сжимали кулаки. И в них бушевал пламень мая, который никто не мог задушить, даже время. От самых корней поднимается ввысь этот голос, этот дух и хвала, ненавидящие смерть.

— Ура! — кричала, казалось, сама земля, и, хотя Мария услышала только последний звук, она узнала голос Яна. Он звучал со всех сторон. В каждом выстреле, звучащем вокруг деревни, пугавшем зверей и людские сердца. Но в деревне стояла тишина.

Дети, приоткрыв рты, слушали слова, жалкие и хвастливые, полные оборотов «вот если бы» и «а вот я», прерываемые многозначительными паузами. При этом морщина, прорезавшая лоб отца, становилась глубже, чем ручей в весеннее половодье. А потом настала ночь. Спящие просыпались при каждом выстреле, приближавшемся к деревне.

А утром случилось это.

Никто не знает, кто первым выкрикнул имя Яна. Может быть, это не был крик, иной раз и восклицание звучит набатом. Все сердца звучали. В деревню пришел Ян, ио он был не один. Дюжина парней стояла там, как будто ждала приглашения. И Ян среди них. У кого винтовка, у кого автомат. Никто не знает, кто разбудил деревню, но все бежали, и каждый утверждал, что это он их увидел первым.

Очень может быть, что отец и мать увидели Яна на секунду раньше, чем Мария. Теперь она с ним, глаза ее полны слез. Из дому его уводили убийцы, домой его привела любовь.

А потом все парни из этой дюжины повернулись, как по команде, кругом и разошлись кто куда. Глаза, воспаленные от ночных и дневных бдений, ноги, наспотыкавшиеся во мху, руки, ободранные колючим кустарником, обратились к жизни. Франсуа и Ганс, Николай и Йозеф, Франтишек и как там еще звали этих юношей — все разошлись. А Ян остался. Дюжина родных очагов, и каждый пахнет по-своему, но все они схожи между собой — матерью, женой, Марией.

Йозеф Рыбак

Народный дом

Целый день шел дождь, и, когда он кончился, воздух еще долго был влажным и холодным, а во дворе мокро блестели каменные плитки. В свете фонарей двор походил на гладкое тело огромной рыбы, попавшей на сушу и теперь умиравшей. В черном небе висели мрачные тучи, и молнии время от времени прорезали их. Мелкий, ленивый дождик моросил до самого вечера.

Двор спал. Ночь казалась тихой.

Но уже вторую ночь где-то на окраине Праги раздавалась артиллерийская стрельба. У нее был свой, зловещий ритм. С наступлением сумерек орудия били с упорной сосредоточенностью заведенного механизма, и звуки взрывов плыли над восставшим городом. Взрывы были совсем близко, будто стреляли по находящимся неподалеку гранитным скалам.

Мы вышли из дома и сели на ступеньки перед зданием, где разместились типография и ротаторная. Прошло два часа.

Сидя в полной темноте, мы молча смотрели вверх. Когда кто-то из нас закурил, осветив на секунду наши лица, в углу двора сдвинулась с места темная фигура и приблизилась к нам. Подойдя, человек направил на нас электрический фонарик.

— Все в порядке, товарищ, — сказали мы.

— Стреляют, — произнес часовой.

— Это шёрнеровцы.

— Они хотят сдаться американцам.

— Они хотят войти в Прагу и закрепиться в ней.

— И уничтожить Прагу, как и Варшаву, — сказал часовой. — Господи, хоть бы кто-нибудь дал им по морде!

— Они вынуждены будут разрушать одну баррикаду за другой.

— Кто придумал строить баррикады? — спросил часовой. — Баррикады спасли Прагу, это факт.

Мы докурили и спустились в подвал. До войны здесь был винный склад. А сейчас кислым, спертым воздухом здесь дышали люди, в одежде и обуви лежавшие прямо на земле.

Мы осторожно пробирались между ними. Какая-то женщина испуганно подняла голову и спросила:

— Что происходит?

— Ничего. Спите спокойно.

Мы прошли через убежище в помещения, принадлежавшие типографии. Тут были свалены части старых станков, кипы бумаги, остатки металлических лестниц, когда-то ведших из склада в ротаторную. Здесь мы печатали газету, здесь мы отдыхали вместе с наборщиками, когда газета была готова и отправлена для распространения на баррикады.

С самой субботы мы не смыкали глаз. С самой субботы у нас не было ни крошки во рту. Пили лишь кофе. Его мы выпили огромное количество. И курили — сигарету за сигаретой.

Мы находились здесь уже несколько дней, и все время в бесконечном напряжении. Понемногу мы потеряли представление о времени и лишь нетерпеливо ожидали новых сообщений. Нас особенно интересовало, где сейчас находится Советская Армия, а где американцы. Мы с беспокойством прислушивались к приближающемся стрельбе нацистских орудий.

Люди в убежище нервничали; бездействие и неизвестность угнетали их. Они или нетерпеливо ходили по тесному помещению, или апатично смотрели в одну точку, пока кто-нибудь не приходил с сообщением, которое их на минуту отвлекало. Некоторые из этих людей все чаще появлялись у нас. Они следили за каждым нашим шагом и каждым взглядом, выспрашивали у нас о ситуации наверху. Мы не хотели их пугать, но и не обнадеживали их.

Помню, кто-то пришел в Народный дом с сообщением, что на Национальной улице видели американские танки. Это известие вызвало у людей радостное возбуждение, и тем большим было разочарование, когда мы узнали, что немцы продолжают наступать на Прагу и в ситуации ничего не изменилось. Но два американских танка действительно появились на пражских улицах. В них находились военные корреспонденты, которые прибыли в город разведать обстановку. Но, когда они увидели, что происходит в Праге, сразу же развернулись и быстро укатили назад. У многих, узнавших эту новость, сдали нервы, и это оказало неблагоприятное воздействие на окружающих.

В ночь на вторник в Народном доме никто не спал. Рано утром, когда небо вновь прорвалось дождем, паля последние баррикады у гостиницы «Империал» и немцы начали атаку вокзала и Народного дома.

В воспоминаниях о тех драматических минутах появились пробелы, и я беру свои записи, нервный и отрывистый стиль которых полностью отвечает тому, что мы тогда переживали.

На земле, на лестнице, в углах, на каменном полу спят люди. Спят странным сном, вполглаза. Что-то будет в ближайшие часы? Перекинешься с кем-нибудь парой слов — и половина спящих уже проснулась.

На улице пахнет липами. Дождя уже нет. На Петршине, наверное, цветет сирень. Если бы не орудийная стрельба, это была бы одна из волшебных майских ночей, одна из прекрасных ночей Праги. Но вот где-то грохнуло орудие, так близко, что зазвенели стекла. Выходишь во двор, у ворот стоит часовой, что-то говорит, вглядывается в темноту, рука на револьвере.

Прага тоже спит вполглаза. Тишину нарушает только артиллерийская стрельба; ночью, как правило, не воюют. Только где-нибудь вдруг застрочит автомат, вспоров завесу тишины, да на другом конце города раздастся глухой выстрел танкового орудия.

Внизу, в подвале, сгрудились у приемника люди. Кто-то в наушниках терпеливо ищет одну станцию за другой. Пражское радио передает музыку. Всю ночь из приемника несутся громкие марши, лишь иногда передается сообщение.