Елена Ржевская - За плечами XX век Страница 57

– Мы заняли деревню Крутики. С Волги, по дороге подъема в деревню, на берегу с правой стороны – дом с надворными постройками. Мы с расчетом батареи сорокапятимиллиметровой пушки расположились ночью на дворе в сарае. Перед утром хозяйка дома нас из сарая с негодованием выгнала. Говорит: спалите мой дом. А тут же в скором времени немецкие самолеты. Сбросили бомбы и разбили этот пристрой сарая. Видимо, хозяйка этого дома не нуждается освобождения от немецко-фашистского рабства и отпечаток ее автобиографии не советский.

«О сборе подарков Красной Армии к великому празднованию 25 годовщины социалистической революции доклад сделал председатель колхоза Ефименко. Необходимо сделать подарок нашей любимой Красной Армии. Присутствовало 11 человек.

Постановили: собрать сдобных сухарей в количестве 5 кг».

– Прибежал свояк как ошальной: то ли ему с немцами бечь – угоняют, не то в лесу отсидеться, пока наши заступят. Я ему: все тебе – как да как, а ты спросись сам у себя.

Еще в январе на митинге в освобожденном городе его имени М.И. Калинин заявил, что «тяжести войны будут усиливаться… огромные человеческие массы противостоят друг другу».

И тут вот посреди двух махин, двух схватывающихся армий – сплющиваются люди. Мирные, не воюющие, а находящиеся при войне.

– Война всех подберет, никого не упустит.

Хотелось есть, но есть было нечего. Вспоминалось назойливо то, что недоедено когда-либо. Например, в первый день на фронте.

В военторговской столовой, в деревне – первая моя трапеза на фронте. Только уселись за столы, что-то вдруг затарахтело, как мотоцикл, и взвизгнули расхристанные окна, пули запрыгали по столам.

Все повскакали, бросились из избы, кто-то выдернул меня из-за стола за рукав.

– Кучно не сбивайтесь! – исступленно команда на улице.

Что-то темное и огромное неправдоподобно низко перевалило над крышей, и опять стрекот, грохот, дробь пуль.

Я оцепенела, не могла ни сдвинуться с места, ни взглянуть еще раз вверх. Люди прижимались к бревенчатой стене, следили из-за угла дома за самолетом, то бухались в снег, то шарахались за сарай, то назад оттуда, увертываясь от пуль, как от мячей при игре в лапту.

Огромная тень на миг накрыла меня, я зажмурилась в прощальном ужасе.

Потом мы вернулись в избу, давя валенками стекло под ногами. Смахнув со столов на пол осколки стекла, куски дерева, паклю, нашарив кое-где пули, люди продолжали обедать. А мне не захотелось.

Сейчас бы сюда тот гороховый суп. Я б его ела, не рыская ложкой в миске. Если и угодило стекло, перемелется на зубах.

– У нас летось прибили номера. Шешнадцатый наш дом. А только номер я сковырнул. Нескладный. С чего? Да вот с чего. Об эту пору немец пер сюда ужасно. А у нас начальник стоял. Расстелет по столу карту, поклюет. Разогнется: «Вот, говорит, папаша, кругом шестнадцать». – «Так точно, говорю, хошь с огорода, хошь в ворота заходи, всё шешнадцать». – «Я, папаша, про Фому, а вы про Ерему». С чего его досада взяла – не пойму, а только не сладился у нас разговор на ночь глядя. Утром он собрал народ и так строго: «Вакуируйтесь! Мы тут камня на камне не оставим, деревню не сдадим». Тут немец уже палит. Народ туда-сюда забегал. А этого начальника, что ночевал у меня, как раз убило – за огородами у нас лежит. Разутый. Без сапог. Вот те и шешнадцать.

Информация начштаба Западного фронта:

«Противник производит массированные арт. – мин. налеты по р-нам расположения войск центра и левого фланга. В сев. – вое. части г. Ржев и Воен. городок ведет сильный ружейно-пулем. огонь и освещает ракетами впереди лежащую местность».

– Раньше сын как выпьет – вот как бузит, вот как бузит. Меня гонит вон. Я его урядником стращала. Это я милиционера так зову. А ему хоть ты что. А теперь – ничего. Письма пишет. А где воюет, не могу знать. Ну а так-то пишет уважительно: и «здравствуйте», и «маманя», и «с приветом к вам».

Полуторку облепили деревенские девчата, толкали ее, выпихивали из грязи на твердый настил. Стоял такой гомон и так свирепо завывал мотор, что стрельба на левом фланге стала почти не слышна.

Баня – лучшая обитель. После бани – в избе за самоваром. Прокучиваем кулечки сахарного песку, выданные вперед на десять дней. Под ногами – деревянный пол, а не измочаленные в дрянь еловые ветки, как в лесу в палатке; тепло, крутой кипяток из медного самовара, и главное – исключительно женское общество. Вот уж это удача. Говорим не наговоримся о том о сем, о пустяках. Ну, праздник.

И вдруг что-то осаживающее, какая-то помеха. Это среди нас – новенькая. Только прибыла на фронт. Завтра отправится к месту назначения в штаб дивизии секретарем-машинисткой.

Не в том дело, что новенькая, а в том, что чуждая. Вернее, мы с нашей болтовней ей чужды, нестерпимы, неожиданны. Все в ней натянуто, чтобы уберечь от нас этот патетический час свой. Прибыла. Добровольно. На защиту родины. (Знаем, сами это испытали.) А мы же для нее – бытовые, неромантичные.

В избе:

– В аккурате назывались – планы, еще при царизме. Тут уж новая власть, советская. А живу, хоть ты что. Овцу держу. Мясца, шерёстки продам. Честно-благородно. А теперь только б хлеба с солью с чаем попить. Доживем ли?

Разуваться на ночь запрещено. Но нарушаем. Наша беспечность хоть и враг наш, но и друг – дает разрядку и, можно сказать, заменяет десятидневный отпуск, практикуемый у немцев.

Немцы передали по радио сводку: «И сегодня утром под Ржевом враг во взаимодействии с сильными бронетанковыми частями продолжал наступательные действия с целью, как надо полагать, отвлечь наши силы от боевого марша на юге. Точка. Сильные бои продолжаются. Точка».

– Чевика с викою.

Догоню – нажвикаю!

– Врешь, врешь, не догонишь,

а догонишь – не поволишь,

а поволишь – не заголишь…

И дальше все забористей, хлестче. Это, если матери нет в избе, заводит девчонка, видно, что бедовая. Уж и замуж пора, и рожать пора. А все война, война, война. А жизнь в ней ходуном ходит еще и покруче оттого, что огонь, смерть.

Мать ей:

– Куда не накрывши?

А она никуда. Отбежала от дома на улицу патлатая, плюшевый жакет – «плюшка», как называют тут, – нараспашку. Стоит смотрит на солдат, что по деревне идут все мимо, мимо…

– На Седьмое ноября немцы около двух часов дня делают контрнаступление на наш отрезок превосходящими силами – около трехсот человек с засученными рукавами, с автоматами на животе и пьяные. Наш взвод был окопан на поле недалеко от дороги, где наши солдаты и командиры показали отвагу, мужество и свой героизм.

«…Во время наступления частей Красной Армии немецкие солдаты в д. Подорки подожгли 35 домов… не давали спасать свое имущество, дома запирали и обстреливали тех, кто пытался спасать имущество… расстреляли старуху Лаврентьевну… расстреляли из пулемета и граж. Браушкина, колхозника, который убирал сено у своего сарая» (акт, деревня Подорки).

Опять немцы твердят: «неприступная линия фюрера». Это Ржев наш многострадальный.

Там, куда била «катюша», рушились постройки, взлетали переломанные бревна, доски. Когда стихло, немцы кричали:

– Иван! Сараями стреляешь?!

«11 ноября 1942 г.

Слушали в разном о том, что на территории данного с/совета появились волки, которые приносят материальный ущерб колхозам.

Постановили обязать ночного пастуха т. Горюнова С. усилить ночную охрану, одновременно вооружить себя ружьем.

Пред. колхоза…

Члены правления…»

Услышала по радио немецкую сводку о Сталинграде: «Большевикам удалось прорвать в некоторых местах наши позиции, но мы не допустили расширения этих прорывов, и наша оборона бесстрашно отражает бешеные удары врага».

Я дежурила, приняла последнюю к ночи оперсводку из наших соединений:

«Штадив 359.

1194 сп занял к 19.20 исходное положение в направлении церковь и кладбище Кокошкино. Наступление продолжается. Потери уточняются».

Дозорным земли Московской называли в старину Ржев. Он и сейчас – дозорный.

Глава четвертая Зима

Привозят мороженый хлеб. Его распиливают и раздают. Кладем его на железную печку, корочка припекается, пахнет печеным хлебом, аппетитно. Отходит, мягчает, хотя уже не тот, как если б достался не мороженым, – пресный, безвкусный. Но вообще-то сгоряча, с голоду это не чувствуешь.

В небе шевелились белые лохматые облака, растаскиваясь в клочья и бойко уплывая; висела еще и луна, слегка ущербная. Скворечня ютилась на дереве в нахлобученной шапке.

– Куда ты? – сказала пустившая меня в избу хозяйка. – Погрейся еще. Иззябла ведь.

Но надо было идти.

– На том свете погреемся.