Ариадна Делианич - Вольфсберг-373 Страница 58

Многие плакали. В последний момент, когда в грузовики принимали немцев инвалидов и стариков, им бросали подарки, последние продукты, записывали адреса, просили писать и не забывать.

С немцами уезжал один из самых популярных заключенных, бригаденфюрер (бригадный генерал) Г. Хармелл. Он, благодаря исключительной храбрости, из простого фельдфебеля за дни войны дошел до чина генерала. Его на руках вынесли из блока его боевые товарищи, простые солдаты, унтер-офицеры и офицеры, распевая полковую песню.

Кеннеди предпочитал отсутствовать в такие дни. Отправку немцев производил капитан Марш. Он с ними был и на вокзале в городе Вольфсберге, откуда отходил поезд-эшелон. По его словам, весь город сбежался провожать «пифке». Те австрийцы, про которых говорили, что они ненавидят сидящих в Вольфсберге-373, особенно немцев, столпились на вокзале, на путях, разбили кордон английских солдат и, одаривая отъезжающих домашними продуктами, кричали: — Братья! Возвращайтесь обратно!

В моей жизни тоже появились маленькие просветы. Прежде всего я стала получать письма. Это было громадной радостью. В феврале 1947 года я получила первую весточку от большого друга, черногорца, офицера Добровольческого корпуса Димитрия Льотича, майора Петра Мартиновича. Как он в Италии, в Эболи, узнал о том, что я в Вольфсберге — осталось для меня тайной. С тех пор и до моего выхода на свободу, я регулярно, каждые две недели, имела от него теплые, подбадривающие, дружеские письма. За ним стали мне писать и другие товарищи по военным дням. Я узнала, что маленькую посылку мне и майору прислала русская, сестра милосердия корпуса фон-Паннвица, сама бедная, жившая в лагере для Ди-Пи в Шпиттале на Драве, тоже случайно узнавшая о русских за колючей проволокой. Мы узнали, что Олечка, жена майора Г. Г., слава Богу, жива. Она была «репатриирована» из советской зоны Германии в Югославию и списалась с друзьями заграницей. Олечка грозилась так или иначе бежать из «Титославии», и у майора появилась надежда на счастливый конец всех наших перипетий.

Он все еще был «на свободе» в лагере и не знал, что подходил тот черный день, когда и его заберут в «С. П.». Его курсы русского языка развивались. Ученики делали блестящие успехи. Среди них были офицеры генерального штаба, врачи, историки, инженеры. Из женщин самые большие шаги делала милейшая «двойной доктор» с двумя дипломами, Роз-Мари Фритц; с ней мы и сейчас переписываемся на русском языке, которым она овладела в совершенстве.

В феврале 1947 года произошло два события.

К нам привезли третьего осужденного на смерть, фельдмаршала Кессельринга. Фон-Макензена и Мельцера мы не видели на протяжении полутора месяцев. Иной раз сержант Торбетт приносил нам от них записочки, и мы сейчас же выполняли их просьбы. Сделали им небольшие коврики перед койками: пол в камерах был бетонный. Были отправлены две пары мягких туфель, которые с любовью и уважением сшили ампутированные, безногие солдаты, когда-то служившие под их командой. Наконец — две кепки, над которыми долго корпела я. Оба генерала приехали к нам в некоем подобии штатского.

О прибытии Кессельринга в лагерь нам удалось узнать заранее: кто-то из англичан проговорился. В бункере приготовили еще одну камеру, побелили ее и поставили двойные решетки на окно.

Февральский день был пасмурным и туманным. С утра заключенные маялись, как неприкаянные. Глаза людей, гулявших вокруг своих бараков, были устремлены к большим ворогам. Наконец, в английском дворе появился легковой военный автомобиль, за ним джип, затем «Бетфорд» и несколько мотоциклеток.

Легковая машина проследовала в лагерь заключенных. Она остановилась перед ФСС, и из нее вышли Кеннеди, еще два офицера и, наконец, фельдмаршал Кессельринг.

Лагерь загудел. Все внешние ограды чернели от собравшихся людей. Кессельринг вышел спокойно, с достоинством. Лицо его было холодно и спокойно. Из помещения ФСС появился полувзвод английских солдат. Их построили перед «смертником». Кеннеди занял вызывающую позу. Подрыгивая ногой, руки в бока, он долго смотрел в лицо фельдмаршала. Затем вынул из верхнего кармана бумагу и стал читать. Два офицера ФСС и солдаты стали смирно. Прочтя какой-то приказ, Кеннеди подошел к фельдмаршалу и стал его «демонтировать», срывая с нею знаки отличий, кокарду с его фуражки и, наконец, фельдмаршальские погоны, которыми, как бы случайно, ударил бледного, как смерть, Кессельринга по лицу.

Давно мы уже не слышали такого «волчьего воя». Лагерь взвыл. Люди потрясали оградами, рвали руками колючие проволоки. — Свинья! — кричали они. — Скот! Будь ты проклят!

Из английского двора, очевидно, заранее подготовленные, отчетливым шагом стали входить вооруженные солдаты.

Была дана короткая команда. Кессельринг повернулся и медленно пошел по направлению бункера. Рядом с ним, стараясь поймать его шаг короткими ножками, меняя их, подпрыгивая, пошел Кеннеди; сзади офицеры и несколько солдат. Шествие замыкал, с ключами в руке, наш маленький Джок. Лицо его пылало, глаза бросали искры гнева. Было видно, что он мучительно страдал из-за своей невольной роли во всем этом позорном «спектакле».

Проходя по аллее лагеря между рядами блоков, Кессельринг молча подносил правую руку к фуражке без кокарды, отдавая честь своим боевым товарищам, и, опуская ее, делал успокоительное движение, как бы говоря: не надо! Это — судьба!..

Ряды мужчин за проволокой становились смирно и, блок за блоком, барак за бараком, встречали и провожали кортеж, на этот раз, вместо воя, криками приветствия и «урррра».

Заперев еще одного «смертника» в бункере, Джок пришел к нам в мастерскую и с порога, сняв берет с головы, ударил его изо всей силы о пол.

Он не имел слов. Молча, расширив глаза, он глядел на всех нас и разводил руками. Было видно, что в его солдатской душе бушевала буря. Постояв с минуту, он согнулся, подобрал свой головной убор и пошел к дверям, затем круто повернулся и сказал: — Ду мекен презент фор фельдмаршалл! О-кэй?

В начале февраля к нам в мастерскую привели некоего А. Мюллера, пожилого человека, штатского, не инвалида, но болевшего самой тяжелой формой «лагерной холеры». Небольшого роста, сгорбленный, лет пятидесяти, с большими черными глазами, казавшимися еще больше и чернее за толстыми стеклами очков, он не сумел войти в нашу инвалидную семью.

Привел Мюллера милейший доктор Бургхардт. — Помогите! — сказал он. — Человек страдает галлюцинациями и манией преследования. Он — на пороге самоубийства. Дома его ожидают жена и трое детей. Он вообразил, что жена ему изменяет, что дети не его… Когда-то, как говорят, это была счастливая семья. Сидит он по глупости. Нашел в лесу брошенные во время капитуляции два карабина и немного амуниции. Принес домой, в село, в котором был писарем у бюргемейстера, и спрятал. Возможно, что кто-то видел и донес. Приехали англичане, сделали обыск и арестовали Мюллера, как «вервульфа», повстанца против оккупационных западных частей.

Я была в это время занята проблемой слепого Ханзи Г. и безногого Карла К. Они жили в лазарете, как беспомощные инвалиды. Оба считали себя конченными, ненужными, грузом для общества, ни на что не способными. Мне едва удалось уговорить их вступить в «Инаалиден Бастельштубе». У Ханзи временами бывали припадки, взрывы бешенства. Слепой, он отличался ужасающей силой, был в состоянии одним рывком сломать кому-нибудь руку, ударом ладони свалить с ног. Он был женат, и его где-то, в лагере Ди-Пи, ожидала жена, молоденькая и красивая. Ханзи знал, что все лицо его обезображено синими разводами, следами пороха от взрыва. Его глаза были жуткими, зияющими красными впадинами, так как веки были сожжены. Он ненавидел себя и временами ненавидел весь мир.

Подобные проблемы были и у Карла К., потерявшего ноги буквально до живота. У него, кроме душевных переживаний, были постоянные физические страдания из-за полного несварения желудка. Этих двух нужно было опекать, посвящать им много времени и внимания. Их нужно было сдружить. С большим трудом это удалось. Странная это была пара и, под конец, трогательно объединенная. Сильный, как медведь, слепой Ханзи был ногами Карла, а Карл — его глазами. С легкостью, как перышко, слепой брал на «закукорки» своего зрячего товарища и нес его через весь лагерь из лазарета к нам в мастерскую, на лекции, в церковь.

В тот период, когда к нам попал Мюллер, я передала его «адъютанту по делам мастерской», Буби Зеефранцу, и просила уделить больному «холерой», как можно, больше времени. Мюллер был мрачен, неразговорчив. Он не хотел работать. Его не привлекали ни игрушки, ни плетение сумочек, ни сапожное мастерство. Сидел в углу и мрачно, через толстые стекла, следил за нами.

Большим ударом для всех нас был арест и отвод в «С. П.» членов нашей мастерской, словенцев-егерей, Тони Краля и Регитника. Мы волновались за них, боясь за их судьбу, как, впрочем, и за судьбу всех в «С. П.». Их арест и увод прямо из мастерской еще больше потряс Мюллера.