Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему Страница 58

Левон шел по саду от дерева к дереву, трогал их руками, где срывал прошлогодний лист, где запутавшуюся паутину…

Люди начали забывать войну. Не то чтоб забывать, а перестали вспоминать о ней когда надо и когда не надо, перестали думать о ней как о чем-то таком, что постоянно — хочешь ты того или не хочешь — гнетущей тяжестью висит над тобой и от чего невозможно никакими силами избавиться.

Жизнь берет свое.

Вчера всем колхозом выходили сажать бульбу, даже счетовод и кладовщик, конюхи и они, с лесопилки. Наверно, нужны были и такой добрый день, и такая дружная, живая работа, чтоб все это вдруг прорвалось наружу. Все смеялись, шутили, словно собрались не на работу, а на какой праздник. Вчера Левон увидел, что люди страшно истосковались по радости и вчера, может, в первый раз по-настоящему почувствовали и поняли, что война давно отошла, окончилась и что настало время жить. Все верили в это, как и в то, что в этом году все будут с бульбой и хлебом.

К полудню солнце пригрело так, что некоторые бабы поснимали теплые кофты. Привезли бочку холодной воды. Пили, пока не утолили жажду, потом начали обливаться. Заводилой этого дела стал Левон. Он черпал воду ковшом и выплескивал на каждого, кто подвернется. Бабы гуртом навалились на него, отобрали ковш. Он бросился бежать, выбежал на луговину, и здесь они его настигли. С одной или с двумя он бы справился, а их было пять, и первой среди них бежала Ольга. Она ухватила его за рукав, и тот затрещал, а сам Левон упал, потянув за собой и ее. Ольга навалилась на него горячим телом, не давая вырваться, пока подоспеют бабы. Они подбежали и бухнули на него и на нее всю воду, прямо из ведра. «Бабоньки, спасите!» — кричала, катаясь, Ольга, пока те бегали еще по воду, а тихо, чтоб никто не слышал, шептала: «Пускай бы зашел когда, посмотрел, как живу, куманек». И тяжело дышала, хватала ртом воздух. Он отвечал ей, сводя все на шутку: «Зайду, обязательно зайду, только отпусти». Но она не отпускала его.

Потом, отряхивая воду с рубашки и приглаживая мокрые волосы, он рассказал бабам, что уже слышал кукушку. Он стоял в саду, и она пролетела над ним, кукуя. И тогда Ольга пристально поглядела на него и сказала: «Это не к добру, что кукушка пролетела над тобой, Левон. Ты скоро умрешь». Он захохотал. Ему было смешно. Как это он умрет? Теперь, когда война, на которой он мог десять раз умереть и не умер, на которой его могли десять раз убить и не убили, давно окончилась, теперь, когда на дворе весна и все живое радуется жизни, он вдруг умрет. «Ты шутишь, Ольга». Он так и сказал. «Да уже ж, Левонка, уже ж, — поспешно согласилась Ольга. — Разве ж я всерьез это… Конечно, шучу».

Пришел с бульбы домой, а тут Лёкса скандал учинила. Ревновать вздумала. Ну, подурачились на поле, пообливались водой, а она уже наворотила: «Переманивает Ольга… Или, может, и сам думаешь завернуть оглобли? Так я тебе заверну…» И Ольгу на улице переняла, поссорились… Ат, бабы есть бабы… Чтоб не торчать дома, взял топтуху и с самым меньшим, Иваном, пошли на пруд. Думал поймать что. И поймал… Пять щук и около десятка вьюнов. Окоченел, как чурка. Вылез из воды синий, грязный, злой. Ополоснулся немного, переоделся. Цап-лап закурить, а в карманах пусто. А там и ножик перочинный был, и люлька, и портсигар… Со злости рванул Ивана за ухо. Оставил стеречь одежду, так он постерег. Разинул рот и бегал за отцом, а кто-то выпотрошил карманы. Хотя какое там «кто-то»… Броник или Алесь. Они все крутились возле Ивана. А тот ворона…

Левон достал из-под стрехи пруток, на который вешал табак, сиял с груши паутину, подумал о пауке: «Успел-таки сплести, гад!» И кора у корня что-то начала желтеть и лупиться, словно подопрела. Не иначе червяк подточил деревце. Совсем ведь молодое. Гляди, засохнет.

Увидел, что во дворе ни полена нарубленных дров, взялся за топор. Тяжело ухали, разваливаясь под ударами топора, поленья, летели в разные стороны щепки. Лёкса топила печь, пекла блины — слышно было, как стучала сковородником. И Левону вдруг стало неловко перед самим собой: никогда у него не хватает времени, чтоб как люди запасти дров на зиму, напилить, наколоть. Всегда так: с плеч — да в печь. «Надо в этом году навозить горбылей да скирды две сложить», — подумал, вбивая топор в колоду.

На столе лежала горка толстых серых блинов из сераделлы. Откусил кусок — он черствел, рос во рту. Есть не хотелось. Выпил кружку молока, начал искать шапку.

— Пойду на мельницу.

— Что это вздумал! Сегодня же, может, опять на бульбу?

— Опять или не опять, — проворчал Левон. — Распалю котел. Дам гудок — мужчины подойдут. С бульбой и без нас управятся.

— Обед приносить?

— Не надо. Сам приду. — Он вышел во двор. Потом вернулся.

— Забыл что? — встретила на пороге Лёкса.

— Ага.

Прошел на другую половину, покопался в столе, ища какие-то бумаги. Нашел их у себя в пиджаке. На кровати, разметавшись поперек тюфяка, спал Иван. Левон поправил на нем постилку, потрогал лобик: он был потный. Постоял. Увидел в дверях Лёксу. Стоит и смотрит на него, как на дитя: снова что-то не по нем.

— Соберешь в обед чего-нибудь. Пусть прибежит.

Лёкса кивнула головой.

— Старшие в школе?

— Ага.

В конце поселка встретил председателя Вавилу Пухтика.

— Здорово!

— Здорово!

— На бульбу не идешь?

— Нужно клепку кончать. Приезжал на днях представитель из комбината, просил ускорить. Обещал машины прислать. Да и самим надо.

— Деньги нужны. И коров покупать, и коней… И бульбы, наверное, не хватит.

— Тут не двести тысяч, тут миллион дай — все равно будет мало. Сколько дырок.

— Ну, с миллионом можно было б жить…

Разошлись: Левон в одну сторону, Вавила — в другую.

«Кажись, начинает отходить, — подумал Левон про Вавилу. — Куда денешься — отойдешь. Вместе жить, вместе работать».

До этой зимы мельницей заведовал свояк Вавилы — Игнат. Не столько заведовал, сколько пьянствовал. А потом и в «фунты» начал руку запускать. Глядели на него, глядели — и решили выгнать. Что ни делал Вавила, как ни крутил, чтоб оставить свояка, ничего не вышло: люди уперлись. Был вынужден смириться с тем, что заведующим избрали Левона. Поначалу так и здороваться не хотел. А теперь уже ничего, в хату начал заходить.

Чем ближе подходил Левон к мельнице, тем глуше становилась та внутренняя тревога и неудовлетворенность, которые угнетали дома. Мысли о работе начали вытеснять все лишнее и ненужное. Начал уже сомневаться, придут ли мужчины. Что он тогда один будет делать? «Придут, никуда не денутся, дам гудок — услышат. Гудок такой, что мертвого подымет».

На гребле, возле моста, зацепился за корягу и чуть носом не зарылся в грязь. Обернулся поглядеть на проклятую корягу — увидел в грязи свой каблук. Достал его, очистил, повертел в руке — был он совсем стоптанный — и швырнул в канаву, плюнул: теперь будешь весь день ходить на одной пятке.

За мельницей возвышалась гора опилок, и Левон с наслажденьем вдохнул знакомый, приглушенный после росной ночи прелый запах. Снова на память пришел вчерашний день, солнце, то, как на поле обливались водой, как ловил вьюнов, — и ему вроде полегчало. «Прибежит Иван, сходим в кусты, лук вырежем», — подумал про сына.

Топку растопил быстро, набросал дубовых обрезков — и загудело, зашугало пламя. Смел опилки со стола, проверил пилы: обе острые, недавно точенные. Только теперь вспомнил, что не сделал предохранительных ножей и крюков для щитков, — снять снял, а в кузницу не зашел. «Вечером скажу Максиму, чтоб сделал». Провел рукой по столу: дуб был гладкий, отполированный до глубокого зеркального блеска. Взял шуфель, отбросил опилки, притащил под пилы с десяток дубовых плашек, вытер вспотевший лоб. Поглядел на небо: было оно сухое, белое, обещало горячий, знойный день. Вернулся в кочегарку, дал гудок, включил помпу — долил воды в бочку.

Что ни делал сегодня Левон — и дома, и тут, — он все время чувствовал какую-то непонятную тревогу. Словно на нем лежала какая-то обязанность, но что это за обязанность, он не знал. Ощущение, что он что-то должен сделать, что-то срочное, очень нужное, все время беспокоило его, подгоняло. Он ни минуты не стоял на месте, все время что-то делал, однако чувствовал, что это не то, не главное…

Стрелка манометра давно переползла за половину шкалы, можно было бы начинать пилить, но никого еще не было — ни Федора, ни Миколы, ни Павла. Ну, Павлу далеко идти, да, наконец, Левон один пока побудет в кочегарке, а Федор и Микола могли бы уже и прийти. И Сашка мог… И Левон нетерпеливо потянулся к ручке сигнала, над всей окрестностью разнесся густой, протяжный гудок.

Из кочегарки Левон перешел на мельницу, постоял возле ковша, смел пыль с ящиков, с «фунтами»; все ящики были пустые: из-за клепки давно уже не мололи. Весь нижний этаж был завален мешками: жито, ячмень, пшеница. Навезли со всего сельсовета. Подумал: «Надо как-нибудь запустить, ночи три помолоть, немного разгрузиться».