Илья Маркин - Впереди — Днепр! Страница 58

Только не знал Канунников, что перемена эта в Чувакове произошла после короткого, но внушительного разговора с ним самого Аверина.

— Ты вот что, Антон, — оставшись наедине с Чуваковым исподлобья взглянул на него Аверин, — ты эти свои разговоры про мильен брось. Что было, то было, а казнить человека за одно и то же дважды не по-нашему. Натворил там делов разных — осудили и хватит. Теперь надо помочь ему душой воспрянуть. Вот так-то.

Чуваков хотел было возразить, но, посмотрев на пудовые кулаки Аверина и его суровое лицо, невнятно пробормотал:

— Да, оно, конешно… Оно, ежели по-человеческому-то… Только уж больно много он того этого…

— Много или мало, — все тем же недопускающим возражения тоном сказал Аверин, — это мы до точности не знаем. Только раз его суд простил, то и тебе нечего над ним измываться. К тому же мы не где-нибудь у тещи на именинах, а на войне. Может, вот в этом окопе он жизнь свою за тебя положит.

— Не верится что-то, — возразил Чуваков.

— А ты верь, верь. Кто не верит, у того булыжник вместо души заложен, а ты парень душой-то сердешный вроде, сочувственный.

Никогда раньше не думал Канунников, что одно лишь молчание почти совсем незнакомого человека будет для него великой радостью. Прошло всего несколько дней, как Чуваков ничем не напоминал о прошлом Канунникова, и сам Канунников почувствовал себя совсем другим человеком. Вскоре произошло и другое, незамеченное Канунниковым событие. Как-то после обеда, когда на всем фронте дремала уютная тишина, Аверин принес свежую газету.

— Может, вслух почитаем, — сказал он, как-то удивительно приветливо посмотрев на Канунникова. — У меня-то грамотешки всего один класс, да и то одну зиму проходил, а там половодье надвинулось, травка проклюнулась, и пошел я телят пасти.

До вечера от передовой статьи и до самой нижней строчки последней страницы вполголоса читал Канунников, а погрустневший, задумчивый Аверин молча слушал, ни разу даже не закурив.

На следующий день он снова принес газету. Теперь к ним присоединился и Чуваков. Он, как и Аверин, слушал внимательно, но то и дело перебивал чтение самыми неожиданными репликами:

— Ах ты, черт возьми! Да ну? Не поверю! Точно! Так их, так подлецов! Постой, постой, повтори-ка, как там про этот самый океан-то Тихий сказано…

И Канунников возвращался к прочитанному, растолковывал, что было не ясно, добавлял то, чего не было в статье.

С этого времени в расчете Аверина создался своеобразный клуб. На громкое чтение, как бабочки на свет, потянулись солдаты из других расчетов и отделений. Вслед за газетами появились журналы, в которых Аверин просил прочитать то одну, то другую статью. Вскоре принес он истрепанный томик рассказов о войне, потом «Как закалялась сталь», «Чапаев».

Канунников, опять не догадываясь, что все эти газеты, журналы, книги появлялись не случайно, с наслаждением читал их вслух. Он с радостью замечал, как суровые, заросшие, немытые солдаты жадно ловят каждое его слово, кто приглушенно вздыхая в особенно острых местах, кто молча думая, морща лоб и сдвигая брови, кто выражая свои чувства короткими, скупыми репликами.

Но окончив чтение и оставшись один, Канунников сразу же забывал этих людей. Их начисто вытесняли из его памяти воспоминания юности и безоблачных предвоенных лет. Он забывал, что случилось с ним всего полгода назад, и чувствовал себя прежним Володей Канунниковым — сильным, красивым, любимцем девушек, женщин и друзей. На фронте к тому же установилось затишье, изредка прерываемое короткими перестрелками. Дзот, где теперь обосновались Аверин с Канунниковым, стоял почти в полутора километрах от переднего края, куда не долетали пули.

Властно надвигалась неудержимая прелесть ранней весны. Она постепенно всколыхнула в Канунникове заглушенные событиями прежние мечты. Он не видел больше кошмарных снов с леденящими сердце сценами следствия, суда, отправки на фронт. Москва с ее шумными улицами, ослепительно сверкающими ресторанами, красивыми женщинами грезилась ему. Только воспоминания об отце, не написавшем ему ни одной строчки, иногда омрачали его думы. Но это проходило мимолетно. Он был совершенно уверен, что пройдет еще немного времени, и мать вытащит его из этой, совсем не свойственной ему жизни. Часто вспоминал он и Андрея Бочарова, не однажды собирался писать ему, но откладывал, ожидая, что Андрей напишет первым или через своих друзей окажет влияние на его судьбу.

Но все оборвалось вдруг совершенно неожиданно. Рано утром Аверина вызвал командир взвода. Ничего особенного в этом не было, лейтенант частенько вызывал командиров расчетов, видимо, давал им указания или выслушивал их доклады. Канунников никогда не интересовался, о чем они там говорили, беспокоясь лишь, когда ефрейтор долго не возвращался.

На этот раз Аверин вернулся только к вечеру. Был он необычайно оживлен и заметно взволнован.

— Вот, Владимир Андреевич, и на дело настоящее идем. В боевое охранение, — важно пояснил он. — Положение там, конечно, не то, что тут. Нос к носу с фрицами! Верно, путь им преграждает проволока колючая в три ряда, мины, говорят, сплошь понатыканы, и дзот похлеще нашего. Я все обглядел. Добротно сделано. Бревна в два наката! Обстрел, правда, маловат. Бугор мешает, но прицелиться и ударить раз пять, а то и шесть вполне возможно.

Боевое охранение! Канунников хорошо знал, что это такое. Передний край называют краем света, а боевое охранение это по ту сторону края света, где-то в бездонной пропасти между жизнью и смертью.

Канунников физически ощутимо почувствовал эту страшную пропасть и уже не разобрал, что продолжал говорить Аверин, совершенно потеряв представление о действительности.

«Спокойно, спокойно, — опомнясь немного, сказал он самому себе, — не маленький ребенок, не трус же ты в конце концов».

Эта мысль и опасность показать себя трусом ободрили его. Внешне спокойно собирал он вместе с Авериным немудреные солдатские пожитки, чистил противотанковое ружье и автомат, перетирал и укладывал патроны, мысленно живя уже не здесь, в уютном и спокойном дзоте на тыловой позиции, а там, в боевом охранении, на самом виду у противника. Аверин сказал, что пойдут они, как только стемнеет, и Канунников бессознательно начал молить, чтобы солнце еще хоть часик, хоть полчаса постояло на месте. Но вековечное светило, наоборот, с дьявольской поспешностью опустилось за край нежной от его последних лучей земли, и, как показалось Канунникову, сразу же, без малейшей паузы, навалилась ночь.

По темным перепутанным лабиринтам ходов сообщения шагал Канунников вслед за Авериным, от подавленности даже не чувствуя тяжести противотанкового ружья. Навстречу им то и дело попадались люди, невидимые часовые часто спрашивали пропуск, и это успокаивало Канунникова.

«Живут же все, — думал он, — ходят, стоят на постах. И в боевом охранении так же».

— Вот и наш новый дом, — останавливаясь, сказал Аверин. — Справа от нас пулеметчики, слева — Чуваков с Сенькой, а впереди стрелки.

«Впереди стрелки», — торжественным звоном отозвалось в уме Канунникова.

Он всей грудью вздохнул, погладил холодный металл ружья и вслед за Авериным спустился в дзот.

— Так, значит, сделаем, — по-хозяйски разложив вещи и установив перед амбразурой ружье, неторопливо сказал Аверин, — до двенадцати я вздремну, а потом вы. Охо-хо, и умаялся же я за денек нынешний, — уютно, по-домашнему добавил он и вскоре уснул.

«Вот спокойная душа, — позавидовал ему Канунников. — Только прилег, закутался в шинелку, и все ему нипочем».

В дзоте густела могильная темнота. Свежие сосновые бревна истекали дурманящим запахом смолы. Под ногами при малейшем движении неприятно скрежетала мелкая щебенка.

Канунников посмотрел в амбразуру и, ничего не увидев, присел на земляную приступку. Что-то холодное и неприятное попало под руку, и он, поспешно отдернув ее, вскочил.

«Фу ты, черт, — выругался он, вспомнив, что сам же у входа положил свою лопату. — Что я психую, как институтка».

Он решительно достал папиросу, чиркнул спичкой, но тут же погасил ее. Крохотная вспышка, казалось ему, могла взорвать все безмятежное спокойствие вокруг. Как и всегда, при неудовлетворенном желании, ему до тошноты хотелось курить. Чтобы хоть как-то отвлечься, он опять прошел к амбразуре и грудью прилег на площадку для ружья. И сразу же навалилась сонная, одуряющая слабость. Как в бреду, возникли перед ним напоенный свежестью лесок у дороги на Серпухов, крохотная полянка с россыпью простеньких цветов и растерянно-злое, удивительно красивое лицо Веры Полозовой. Он даже услышал ее приятный, вибрирующий голосок с почтительно-нежными, а потом негодующими, так удивительно передававшими ее возмущение, нотками.

— Ах, Вера, Вера! — бесшумно вздохнул он. — В Москве теперь тоже ночь, спишь ты безмятежно и ни о чем не тревожишься.