Василий Голышкин - Лёшка Страница 59

Где-то в конце улицы затарахтела машина. Мы с Валентиной Михайловной одновременно посмотрели на часы: наш! Мы имели в виду грузовик, который в ту же минуту вынырнул из-за угла и остановился возле дома Мирошкиных. Из кабины высунулся шофер и, увидев Валентину Михайловну, весело закивал, приветствуя.

Ребята слетели с бревен и облепили машину.

— Кирпич! — сказала Валентина Михайловна. — Шефы прислали. Иван Васильевич, распорядитесь, пожалуйста…

И «воробышки» в мгновение ока превратились в муравьишек. Расхватали кирпичи и гуськом потянулись к месту строительства голубиной почты. Впереди, везя тачку, нагруженную лопатами, собранными со всей улицы, шел братец Иванушка, а рядом, присматривая за грузом, вприпрыжку бежала сестрица Аленушка.

Сперва, когда я увидел их, мне показалось, что они идут с речки. Поймали рыбину и волокут в сетке. Но уж больно неестественно светилась рыбина. Только я один и увидел их — Канурова и старика Хомутова, — случайно выглянув из-за забора. Ребята копошились в котловане, поигрывая лопатами, как ракетками. Валентина Михайловна о чем-то судачила с Мирошкиной в набегающих сумерках сада. Дедушки, отец и сын, оседлав по табуретке, рассматривали какой-то чертеж.

Прохожие тоже увидели меня и подошли. Заглянули через забор и закивали знакомым.

В голосах, которыми их встретили, не было радости — смущение. Кануров, игнорируя меня, распотрошил пачку сигарет, собрал в горсть и, как просо курам, высыпал через забор. Я по глазам видел, сейчас кинутся, не впервые, приучены… Но тут как из-под земли выросла сестрица Аленушка и, растоптав сигареты, с вызовом кинула через забор:

— А мы некурящие!

Но Кануров не сдался. Злорадно ухмыльнулся и бросил через плечо:

— Дед, четверть!

Старик Хомутов опасливо оглянулся и… не отозвался.

— Дед! — взвизгнул Кануров, и старик Хомутов поспешно извлек из сетки бутыль — ту самую «рыбешку», что показалась мне издали.

Кануров принял ее, выдрал зубами бумажную пробку, нюхнул зеленоватой жидкости и блаженно заулыбался.

— Тот в раю не бывал, кто хомутовки не видал, — пропищал он. — Угощайся, рабочий класс. — Поднял бутыль за горлышко и перенес через забор, дразня ребят.

Моя мысль всегда немного опережает мои действия. Мысленно я выхватил у Канурова бутыль, поднял ее над головой и шмякнул… Чья-то рука, волосатая, как у орангутанга, неожиданно выросла перед самым моим носом, схватила Канурова и, потянув, свалила вместе с забором на землю. Бутыль, булькая, покатилась по траве и упала в котлован. Та же железная рука подняла Канурова и, тряхнув, привела в чувство.

— Здравствуй, племянник! — сказал прораб Василий Иванович.

Мы даже в сумерках видели, как побелел Кануров.

— Здравствуйте, дядя Вася, — тоненько пролепетал он, нависнув, как обвал, над маленьким Василием Ивановичем.

Подошел, любопытствуя, Иван Васильевич. Увидел Канурова, отвернулся и плюнул. Подтянулись на шум Валентина Михайловна и Мирошкина.

— Мой племянник, — сказал, представляя Канурова, Василий Иванович. — А по совместительству змей-искуситель.

Валентина Михайловна подняла бутыль. Искренне удивилась:

— Самогон?

— Плод искушения, — сказал Василий Иванович. — В раю, как врет библия, людей яблоками искушали. Взрослых, между прочим, совершеннолетних. Да с тех, библейских, времен сколько веков минуло, все менялось. И змеиное дело на месте не стояло. И плод искушения другим стал — алкоголь! А змей-искуситель совсем обнаглел. На детей нападать стал.

Тут, уразумев, в чем дело, вмешалась Мирошкина. Схватила лопату и замахнулась на Канурова:

— Я ему нападу!.. Я его, змея… Я… — Но слов не было. Гнев, как пробка, закупорил горлышко, и слова не шли. Тогда Мирошкина без слов кивнула Валентине Михайловне: давай, мол, ты. Валентина Михайловна подошла к Канурову:

— Ваша? — И сунула ему под нос бутыль.

Кануров отвернулся, морщась.

— Его, — вмешался я. — А еще того, другого, старика Хомутова. Он только что был… Я сам видел…

— Был, да сплыл, — усмехнулась Валентина Михайловна. С ним потом. Сперва с этим.

Отвела Канурова в сторону, опросила и выпроводила с огорода. Потом переговорила с Василием Ивановичем. Нам не слышно было о чем, но вдруг Василий Иванович сам себя выдал, выпалив, что за фамилию свою нисколько не опасается. Фамилия у него чистая. И что, в конце концов, не фамилия красит человека, а человек фамилию. Красит и чернит тоже. Мало ли Иванов на свете! Жили были два Ивана, два брата. Один по чести жил, чисто, другой по лжи, грязно. Ну и опозорил свое имя. А первый, как узнал о позоре, пришел к царю и новое имя просит. Взамен старого, которое брат опозорил. Задумался царь. Можно, конечно, дать. Но кто поручится, что потом когда-нибудь и на это имя позор не ляжет? Отказал, велев одному Ивану называться Чистым, а другому Грязным. Так что, если в уличном «Окне сатиры» и появится его, Василия Ивановича, фамилия, он не примет ее на свой счет. И никто из знающих Василия Ивановича не отнесет эту фамилию на его счет. А племянник, змей-искуситель, пусть покрасуется. Будет знать, как малолеток самогонкой искушать, если чего большего, чем «Окно», не заслужил…

На этом наш субботник кончился, все разошлись, и на площадке остались только мы с Валентиной Михайловной.

— Интересно, — начала она, — откуда у Хомутова самогон? На стороне разжился или сам сварил? Уравнение с двумя неизвестными. Одно неизвестное — «на стороне разжился» — я возьму на себя. Попробую узнать, где отоваривается старик Хомутов. Второе неизвестное — «сам сварил…» — Тут она выразительно посмотрела на меня.

Я спросил адрес.

— Чей? — удивилась Валентина Михайловна.

— Старика Хомутова, — сказал я.

— Не смеши, Братишка, — сказала Валентина Михайловна. — Старик Хомутов твой сосед. Или не знал?

— Так это его кирпичная стена?

— Так точно! — подтвердила Валентина Михайловна.

— Тихо, как в омуте, — сказал я.

— Вот и поищи чертей, — сказала Валентина Михайловна. — В хмельном омуте…

— В тихом, — поправил я.

— В тихом омуте трезвые черти водятся, — сказала Валентина Михайловна, — а в хмельном — хмельные. Вот и поищи хмельных. — И лицо у нее, как чистое озеро, пошло рябью грустных морщинок.

— Не огорчайтесь, Валентина Михайловна, — сказал я. — Мы его все равно поймаем!..

Но Валентина Михайловна даже не улыбнулась.

— Я не тому огорчаюсь, что мы его не поймаем, — сказала она. — А, наоборот, тому, что поймаем и накажем. Охотник сразит дичь и радуется. Да и то не всякий. Мы тоже вроде охотников. Ловим тех, кто сам по-человечески не живет и другим жить мешает: ворует, насилует, убивает… Но когда ловим, не радуемся. Скорее, огорчаемся за тех, кто когда-то нашим был, а потом против нас пошел, против нашей жизни, нашего порядка, покоя, труда, счастья. Без наказания, конечно, нельзя. Но наказание для нас не самоцель, а средство для исправления. Последнее средство, Братишка. Когда все другие, увы, исчерпаны. Я вот о Канурове, как ему помочь, а?

Увы, я тогда оставил ее вопрос без ответа.

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

На первом же комсомольском собрании меня выбрали секретарем, и я теперь на заводе начальство. Комсомольское. Парторг главбух Анна Ефремовна на седьмом небе, чуть что — ко мне: то сделай, другое не забудь, третье не упусти из виду… Я ее понимаю: ведь в комсомоле весь молодой рабочий класс, вся заводская юность.

У одного писателя был зарок: «Ни дня без строчки». Я где-то вычитал и взял на вооружение: ни дня без комсомольского дела, пусть даже самого маленького.

…В проходной на двери отдела кадров висел плакат. Квадратный мужчина грозил с него пальцем и печатно предупреждал всякого, что если поступивший на завод окажется «прогульщиком и нарушителем трудовой дисциплины», то он, плакатный мужчина, лишит его права на получение премии в текущем месяце, не даст «тринадцатой зарплаты», откажет в материальной помощи, не предоставит отпуска в летнее время, обойдет льготной путевкой в дом отдыха, перенесет очередь на получение квартиры, уволит.

Плакат потускнел от времени, и я с согласия парторга-главбуха вызвался его обновить. Приволок вечером в клуб, собрал после смены комсомолок и подал идею… Они тут же воплотили ее в жизнь, забелив старое и начертив новое.

Он провисел ночь, а утром меня вместе с ним потребовали в партком. Я вошел, забыв постучаться, и жало жалобы угодило мне в самое ухо.

— Что натворил!.. Что натворил! — ахала Стрючкова, вьюном извиваясь перед толстой и тихой, как лесное озеро, Анной Ефремовной. — Вы посмотри… — Увидела меня и проглотила «те».

Я прислонил плакат к стене и отошел в сторону. Анна Ефремовна выплыла из-за стола, водрузила на нос очки и, вчитавшись, заулыбалась. У меня отлегло от сердца. Честно говоря, я опасался нагоняя. На новом листе все было наоборот. Он не угрожал злом, а сулил добро, щедро авансируя будущее добросовестных тружеников: а) своевременной премией, б) «тринадцатой зарплатой», в) материальной помощью, г) летним отпуском, д) льготной путевкой, е) детским садом, ж) квартирой, з) садовым участком. Буквы от «а» до «з» были красными. Буква «и» — последняя по алфавиту — была черная. Впрочем, иной она и быть не могла, потому что заранее лишала нарушителей трудовой дисциплины всего, что обещали другие буквы.