Вячеслав Немышев - Сто первый. Буча - военный квартет Страница 6

Года два как поставил отец Знамов баню. Ивана в армию проводили и начали тогда строиться. Соседи Болотниковы, что жили с ними через стенку, помогали. Отец их, да старший Игорь выпивали крепко. Иванов отец этого дела не любил, но терпел. Как всякие добрые соседи привыкли Знамовы и Болотниковы друг к другу. Так — в согласии и ссорах жили уже много лет. С младшим Витькой соседским, тридцатилетним хитрющим, но трудолюбивым детиной, да со своим кадыкастым Жоркой, пятнадцатилетним подростком, и построили за неделю.

Писала мать Ивану, упоминала про баню.

Иван всю дорогу чесался от нетерпения, мечтал, как приедет, раскинется на горячей полке и задохнется от березового духа…

Как вернулся Иван домой, стали его расспрашивать про войну.

Иван герой!

С материной работы приходили женщины, с отцовой мужики-механизаторы. Подопьет народ и к Ивану — расскажи, что ж там на самом деле было? По телевизору одно говорят, в газетах другое пишут. В городе, передавали по местным новостям: хоронили какого-то мальчишку-солдатика совсем молоденького, а перед гробом несли фуражку его и медальку на подушечке. Мать гостям подливает — ну, чего к парню пристаете? Сама слезу смахивает, чтоб Иван не видел.

Вышли с мужиками курить.

По небу — облака. Так плывут, будто в ряд выстроились, шеренгами стройными, колоннами.

Ветер задул — вууу, вуууу…

Облака высоко. Их ветер гулящий степной не достанет. Там в выси свои потоки — восходящие.

С мужиками понятней объясняться. Женщины они что ж — сразу печалиться, плакать. Мужики по-деловому выспрашивают — все служивые в прошлом — про тактику, вооружение современное.

Хмельно Ивану — хорошо.

Но будто тяжесть какая внутри у него появилась, даже рукой провел по груди, словно хотел проверить, не забыл ли он снять бронежилет. Одно время таскали «броники» и днем, и ночью, — так привык, что, когда скинул на первую после боев помывку, чуть не взлетел, такая легкость ощутилась. Теперь же, наоборот, тянет и тянет.

Иван стал рассказывать.

Хотел — как вспоминалось всегда, но вдруг запутался. По-новой начал, снова не в ту сторону. То про окоп с водой по колено, то вдруг рассказал, как наст хрустящий пробовал кирзачом и радовался, что по ледяному будет легче ползти, чем по грязи.

Послушали мужики, покурили и дальше за стол. Песни, как водится, запели.

Мать вышла к нему, смотрит на сына — сказала б ласковое, а не может. Иван чувствует ее взгляд, понимает — хочет она оградить его, уберечь от расспросов, да пьяных разговоров. Только, что ни скажи, Ивану все в грудь, в грудь отдает. Мать-то знает, молчит поэтому. Постояла и пошла в дом.

— Не застудись сынок, после бани ведь… к вечеру свежо тянет.

— Щас, мам, приду.

Долго сидели мужики, пока все не спели.

В конце, когда расходились, плясать народ пошел, и кто-то уже на улице звонким хулиганистым голосом выдал:

— «А у миленка у мово, а рубаха пестрая.А ничаго, шо пестрая, была бы шишка вострая».

Дальше, как с цепи… по всему селу. Так оно и жить веселее, когда с матерком да пошлятинкой.

Долго Иван ворочался — все заснуть не мог.

Терзала его ночь.

Уснул, и снилось ему всякое — с трататаканьем, с голосами и свистом — суматоха, шум-переполох, одним словом.

За первый месяц после «дембеля» Иван «наел сала», как старший Болотников выражался, раздобрел, округлился в плечах. Попьянствовал пару дней — надоело. Стал с отцом копаться в делах, хозяйстве: руки мозолями ободрал — заросло, зарубцевалось быстро.

Болота все тянет за рукав: пойдем, сосед, водки пожрем, наших помянем! Болота — «афганец». Ноги у него правой нет по колено.

Когда Иван учился в пятом классе, к ним на 23 февраля в школку Болотников старший приходил. Звезда красная на пиджаке — орден. Учительница сказала, что ему от государства выделили квартиру в городе, как воину-интернационалисту. Школьники Болотникова поздравляли: девчонки дарили цветы — красные тюльпаны, а мальчугня стояла рядом и заворожено, как и положено глядеть на героев, смотрела на белоглазого дядьку с отвисшим животом и проплешиной в полголовы. Дядька морщился, тер себя по лысине, а когда, заговорил, пахнуло от него знакомым по-деревенски — таким, что и рассолом с утра не заглушить. Про войну рассказывала учительница — как честно выполняли наши земляки интернациональный долг. А Иван только тюльпаны и запомнил, лысину Болотниковскую, а еще — когда брючина задралась, под ней вместо ноги оказался оранжевый протез, и в половину его натянут носок черный с дыркой.

Жорка младший почти догнал Ивана в росте. Худющий. Кадыком двигает, баском к брату. Не срослось у них. Жорке с братом бы потолкаться, поспорить о том, о сем. Старший же, да солдат-воин! Сторонился младшего Иван. Надумал себе чего-то там Жорка — отстал, затаил на брата обиду. Так они и жили — каждый о своем. Только за столом и сидели рядом. Мать льет с половника одному, другому — вздыхает про себя. Отец младшего подгоняет: живей лопай, да дуй к бане, там улей недокрашенный. Ивана будто не видит. Отец суров у Ивана. Да как теперь повысить голос на такого геройского сына?

В середину лета Иван уехал в город поступать в техникум на механизатора широкого профиля. Болотникова старшего в свое время приняли в институт без экзаменов, как «афганца», да вылетел он со второго курса по врожденной безалаберности. Иван как поступал — еще денег приплатить пришлось. Не техникум теперь — колледж. Болотников старший ему свою квартиру на Тракторном и отдал перекантоваться «на безвременное пользование». Женился Игорь, как и все, после армии. Дочуха у него родилась. Пожили они с женой недолго. Сбежала жена к родителям и дочь забрала, а ключи пьяному Игорю в лицо и бросила. У Болоты с той поры остался шрам на лбу. В этой-то квартире и устроился Иван жить.

Прошло три года с его возвращения.

Иван защитил диплом. Домой не вернулся, — работы в селе не было. Была, но платили за нее так, что, если б не пасека отцова, пошли бы по миру. Возил Иван мед в город. Подрабатывал в автосервисе у одного барышника-скупердяя со Спартановки. Так и жили. Познакомился он с девахой. Приличная. Родители у нее в торговле. Ходили с полгода, даже с семьей она его познакомила. После этого и не заладилось. Охладела деваха к нему. То ли родственники чего наговорили, — она ж рассказала им, откуда он, да где служил.

Плюнул Иван — других баб что ль нету? Она ему — дурак контуженый! С тем и разошлись.

Пришла осень, но жара все не отступала: зачерствела степь, истрескалась вдоль и поперек. Знойное было лето. Птица не ходила по сухоте, пряталась в листве. Зато раки в то лето ловились, да такие крупные, что Витька Болотников изрезал себе от жадности все пятки ракушками.

Завалятся они втроем на Дон, на заводья; вечером у костра Игорь начинал байки травить. И такого нараскажет, что Иван лежит на земле, со смеху помирает. Не война у старшего получалась в рассказах, а шутовство какое-то. То напились — не туда пришли, не того застрелили, не то разбомбили; то про «духов» — как им шашку тротиловую привяжут к жопе, а «дух» в речку бежит, ныряет, думает, что огонек на запальном шнуре вода затушит, а того не знает душман, что в воде шнур горит быстрее раза в два; то как обратно возвращались, и на Казанском вокзале их в комендатуру хотели забрать, а когда узнали, откуда они едут, под усиленным милицейским конвоем сопроводили до вагона.

Весь сентябрь мучались от жары.

К концу октября пришла на Жоркино имя повестка из военкомата.

Ивану — орден.

Иван вспомнил Данилина: «Значит, дошло представление, дошло… через три года».

Гуляли сразу и за орден, и что младший уходил на службу. На проводах собралось полсела. Отцу все говорили: сыновья у тебя орлы! Отец принял «граненую», расчувствовался — одной рукой тянет к колючей щеке Ивана, другой Жорку за костяки на плечах мнет. Тот еще вытянулся, но худой был, не рос вширь.

— Ах, сынули, и я, и дед ваш, покойник… служили мы честно. Прадед в казаках воевал… у Деникина!

— Бать, ты ж говорил, у Буденного, — Иван прячет улыбку.

— Это потом… а сначала у Деникина!.. Эх, сынули, да какая разница! Все мы казачьего племени. «Эх, да по До-ону… да казачина-аа маладо-ой… — запел отец. — Да шашечка булатная… да коник вороно-ой».

Иванов орден-крест трогали, примеряли, прикидывали на вес.

— Граммов двадцать чистого серебру!

— Скажешь!..

— Болота, скока твоя звезда весит?

— Восемьдесят грамм… — не задумываясь, отвечает старший Болотников. Он опрокинул рюмку и, выхватив из тарелки жмень капусты, сунул в рот. Захрустел малосолом.

— Врешь, не может столько!

— Было бы больше… мне бы той миной ноги по яйца оторвало.

— Ага-га, у-гу-гу!..

— Болота, давай за тех, кто в море…