Виталий Сёмин - Ласточка-звездочка Страница 6

А однажды в воскресенье отец предложил по традиции съездить в зоопарк — они с Сергеем обязательно раз в год там бывали. К зоопарку нужно было ехать сначала трамваем, а потом пересаживаться на специальный автобус. На автобусной остановке простояли около часа и решили потихоньку двинуться пешком — авось машина по дороге догонит. Но машина не догоняла, не попадались и встречные автобусы с литером зоопарка, и Сергей догадался: на этот прогулочный маршрут автобусы больше не подаются. У ворот зоопарка не было ни души, зеленой дощечкой закрыто окошко-бойница кассира. Кассиршу разыскали в парке, она удивилась: «Вы к нам? На зверей хотите посмотреть?» Сергей даже смутился — время ли сейчас ходить по зоопаркам!

По сонной, пахнущей зверями, скучной жаре побродили недолго. Несколько раз ловили на себе удивленные и, как Сергею казалось, осуждающие взгляды служителей парка и, недовольные друг другом, двинулись домой. Идти предстояло несколько душных, пыльных, начисто лишенных тени километров, и это еще больше испортило настроение.

Отец шел молча, рассерженно посапывая. Потом начал экзаменовать Сергея по вопросам международной политики. Без особого труда обнаружив, что в вопросах международной политики Сергей явно не силен, Александр Игоревич возмутился и решил сделать для сына обзор последних номеров газет. Он говорил, как всегда стараясь ближе к тексту передать содержание газетных статей.

— Вот так, сын, — закончил он, явно подобрев и к Сергею и к себе. — Будет и на нашей улице праздник. Победа будет за нами!

— А города за вами, — неожиданно для себя брякнул Сергей.

— Не понимаю? — нахмурился отец.

— Победа будет за нами, а города за вами, — упрямо и раздраженно повторил Сергей. — Так все говорят.

Действительно, в хлебных очередях, на улице он слышал эту ядовитую присказку, которой кое-кто тогда комментировал наши сводки об отступлении.

Александр Игоревич даже остановился. Губы его побледнели.

— Кто ж это «все»?

Чувствуя, как в отце поднимается ярость, Сергей обычно поспешно отступал, но теперь он сам был захвачен ответным яростным порывом.

— Все, — сказал он.

— Кто же, я спрашиваю?

Сергей не ответил. Он вспомнил, что недавно во двор эту присказку принес Сявон. Он где-то услышал ее и рассказал ребятам. Потом Гайчи после какой-то особенно тяжелой сводки повторил это.

— Этих всех, — задохнулся отец, — их надо… Это враги! Они об одном мечтают — чтобы вернулись старые времена. Они хотят, чтобы сюда пришли фашисты!.. А ты бессмысленно повторяешь…

— Никакие они не враги, и ничего они такого не хотят. Просто противно, когда врут! А тебе, наверное, не противно! А тебе, наверно, все равно!

Это был первый за всю жизнь случай, когда Сергей вот так открыто восставал против отца. Сергей часто не соглашался с отцом, осуждал его, даже стыдился его, но возражал ему открыто первый раз в жизни. И Александр Игоревич стал в тупик. Он не привык спорить с сыном. Самую возможность такого спора он считал противоестественной.

— Льются реки крови, горят города, люди на фронте умирают… — Голос отца дрожал. Он не смотрел на Сергея: так ему легче было сдерживаться. — Почему же ты помогаешь мещанам и пораженцам? Почему ты льешь воду на мельницу врага?

— Ничего я не лью. А чего врать?

Сергей набрал побольше воздуху и задержал дыхание, будто готовился надолго нырнуть в воду. Он с тоской прикидывал, сколько еще идти до трамвайной линии.

А отец говорил и говорил. К трамвайной остановке они, казалось Сергею, подошли врагами. Усталые и чужие, стояли рядом, ожидая вагона.

Однажды Сергей шел в школу на занятия ПВХО. Сквозь боковую маленькую дверь — парадная на все лето запиралась — пробрался в спортивный зал, подышал кислым запахом пота и паркетной мастики, поднялся на второй этаж, где обычно собирались ребята, и, никого не застав, спустился опять во двор. Здесь на школьных дверях прочитал объявление, на которое сразу не обратил внимания. Объявление оповещало, что сегодня занятия переносятся в ковш, на базу юных военных моряков.

У ворот столкнулся с Гришкой Кудюковым. Это была неприятная встреча. Рядом с Гришкой Сергей всегда испытывал утомительно-стерегущее напряжение. Этот парень ежеминутно мог сделать что-то такое, что возмутило бы нормальный ход событий и заставило бы Сергея вмешаться в неприятную историю. Мог оскорбить слабого, ударить девчонку, порвать у кого-нибудь тетрадку или налить в чей-нибудь портфель чернил. И все это просто так, без понятных Сергею причин. В Гришке было что-то глубоко враждебное Сергею. Гришка просто умер бы от смеха, если бы узнал о словах, которыми мама награждала Сергея.

Даже если Гришка никого не трогал, его присутствие утомляло Сергея. Гришка не трогал в этот день, в эту минуту, но он мог тронуть в любой день, в любую другую минуту.

— Учиться пришел? — спросил Гришка.

— Да вот… — неопределенно ответил Сергей.

— Как огурцом сбивать немецкие самолеты?

Обычно мышцы Гришкиного лица, когда он обращался к Сергею, расслаблялись, нижняя челюсть чуть отвисала и выдавалась вперед, так что все сказанное им получало окраску крайней небрежности и презрения. А глаза светлели до степени, которую можно было бы назвать минимумом выражения. Все это на понятном любому мальчишке языке означало: «Я тебя знать не знаю. Я тебя не вижу рядом!»

Вообще-то этот «минимум выражения», эта гримаса крайнего высокомерия и враждебности есть в арсенале каждого мальчишки, которому хотя бы два-три раза в жизни приходилось спрашивать своего недавнего приятеля или знакомого: «А ты кто такой?» Однако большинство ребят лишь на время, напрокат берут эту гримасу. И она у них никогда не получается по-настоящему. Не отвисает у таких мальчишек до нужной презрительной кондиции губа, не исчезает из разгневанных глаз человеческое.

Гришка Кудюков «минимумом выражения» владел блестяще.

Однако, если Сергей и Гришка сталкивались наедине, если рядом не было ребят, знавших об их стычках, Кудюков старался принять позу человека рассудительного и доброжелательного. Он хоть и презирал Сергея за интеллигентскую мягкотелость, но и удивлялся ему и чуточку опасался.

Гришка опасался не кулаков Сергея — вернее, не их одних, — он опасался его враждебности, которая ежеминутно могла стать исступленной.

— Ты куда? — спросил Гришка.

— В ковш, на базу, будь здоров, — скороговоркой произнес Сергей и, с облегчением помахал рукой.

— Эй! — крякнул Гришка. — Стой! Айда и я с тобой!

Они прошли несколько шагов молча.

— Слышал, — сказал Гришка, — шкрабы нашу школу отдают под госпиталь. В этом году учиться не будем. Лафа!

Целый год не учиться, конечно, лафа. Но, пожалуй, Гришка врет.

— Значит, мы все останемся на второй год, а ты — на третий?

— Э-э! — презрительно сплюнул Гришка. — Век учись — дураком помрешь. Умные люди расписываться за себя не умеют, а деньги зашибают — дай бог!

Гришка достал папиросы, протянул Сергею. Тот отрицательно качнул головой.

— Еще не начал? — спросил Гришка. — Знаешь, как один учитель уговаривал мужика не курить? «Ты, — он ему говорит, — посчитай: каждая папироса стоит копейку. Сколько ты за жизнь папирос искурил? Мог бы себе дом построить и лошадь купить». А мужик ему отвечает: «Ты, учитель, не куришь, а где твой дом, где твоя лошадь? »

Гришка захохотал. Он знал десятки таких историек и анекдотов, в которых учителя, врачи и вообще образованные оставались в дураках, а люди темные, себе на уме, торжествовали одной своей нутряной хитростью.

Сергей промолчал. Гришкина благожелательность была ему еще тяжелее враждебности. В благожелательном настроении Гришка разговаривал с Сергеем так, будто вербовал его в союзники.

— Аба, — сказал Гришка, — небось теперь трусится день и ночь. Молится, чтобы немцы сюда не пришли.

— А ты не молишься?

— А чего мне молиться? Не еврей — спи спокойно!

— Сволочь ты.

Гришка хохотнул:

— Я и забыл, ты же Абин друг. А может, ты сам еврей?

— Дурак, у меня отец бывший донской казак.

По приливу Гришкиной благожелательности Сергей почувствовал, что сказанное им самим — подлость, и постарался исправить ее:

— А ты просто дрянь, Гришка.

— Чего я дрянь? — почти добродушно удивился Гришка. — Вон матушка моя вчера Анне-литераторше говорится «Анна Михайловна, вы, наверно, с города будете утекать? Вас тут люди знают — вы партийная. Вдруг какой ученик донесет, которого вы на второй год оставляли…» Это матушка на меня намекает. А Аннушка матери: «Я партийная по принуждению. Придут немцы, — и я билет на стол». А тоже сколько нам всяких слов про идейность, про Родину наговорила. Послушаешь — куда там!