Ромен Гари - Европейское воспитание Страница 6

— Ты играешь безобразно, — сказал Янек. — Просто ужасно!

Юный Зборовский обиделся.

— Это чертов отрывок, — возразил он. — Ты ничего не смыслишь. И слова красивые. Он пропел:

Tango MilongaTango mych marzen i snow…[17]

— И слова ужасные! — вздохнул Янек. — Ты можешь сыграть Шопена?

Юный Зборовский покачал головой:

— А кто это?

— Один поляк, — сказал Янек. — Композитор. — Он протянул руку. — Дай.

— Ты умеешь играть?

— Нет.

Он схватил гармонику и с отвращением зашвырнул ее в кусты. Юный Зборовский выругался, подобрал инструмент и снова начал дуть в него.

— Где твои братья?

— В Вильно.

Братья Зборовские вернулись поздно вечером. Они пришли не одни: привели с собой девочку. Лет пятнадцати. Лицо ее было усыпано веснушками; их было очень хорошо видно, хотя она густо напудрилась. Она носила военную шинель, которая была ей велика, и берет, едва прикрывавший белокурые, растрепанные волосы. Янек видел ее впервые.

— Кто это?

Младший Зборовский посмотрел на девочку.

— Смотри, чтоб не наградила тебя болячкой, — ухмыльнулся он.

— Какой болячкой?

— Болячка. Ну ты же знаешь.

— Ничего я не знаю, — сказал Янек.

Он внимательно посмотрел на девочку. Она была не похожа на больную. Наверное, малышка поняла, что говорят о ней. Она печально посмотрела на Янека большими карими глазами. Потом она улыбнулась ему.

— Кто это? — тихо повторил Янек.

— Да это же Зоська! Ее все здесь знают. Она работает на нас в Вильно. Спит с солдатами, а они рассказывают ей, откуда прибыли, куда направляются и где будут проходить их колонны… Она заражает их болячкой. — Он крикнул: — Зоська!

Девочка подошла. Она по-прежнему смотрела на Янека и улыбалась. Шинель доходила ей до пят. Янек больше не смел на нее смотреть. Он задрожал. У него защемило под ложечкой. Ему стало стыдно самого себя, поднявшейся в нем теплой волны, внезапного желания обнять эту девочку и прижаться к ней. Младший Зборовский встал, обнял девочку за талию и потрогал ей грудь.

— У нее болячка! — сказал он с досадой. — А жаль. Ее никто здесь не трогает. Правда, Зоська, у тебя ведь болячка?

— Да, — равнодушно сказала девочка.

— От этого умирают, — убежденно заявил младший Зборовский. — Правда, Зоська, от этого умирают?

— Да.

Она не сводила глаз с Янека. Потом неожиданно наклонилась и коснулась его лица кончиками пальцев.

— Kocha, lubi, szanuje?…[18]

— Оставь его, — сказал младший Зборовский. — Он не знает, что это такое. Он никогда не делал этого. Правда, Твардовский, ты никогда этого не делал?

— Чего? — спросил Янек.

— Вот видишь, — торжествующе сказал младший Зборовский. — Он не знает, что это такое!

— Nie chce, nie dba, nie czuje?[19] — закончила девочка.

Янек вскочил и убежал в лес. Он услышал, как младший Зборовский громко расхохотался… Мальчик шел некоторое время, а потом остановился за пихтой: девочка шла за ним. Янек хотел пошевелиться… а ноги ватные.

— Почему ты боишься меня?

— Я не боюсь.

Она взяла его за руку. Он отдернул ее.

— Ты милый. Не такой, как другие. Я люблю тебя…

— Но я ничего для этого не сделал.

— Ничего и не надо делать… Я люблю тебя. У тебя нет родителей?

— Есть. Но я не знаю, где они.

— Моих убило бомбой три года назад. Мой отец был инженером. А чем занимался твой?

— Он был врачом.

Она снова взяла его за руку.

— Куда ты собрался?

— У меня есть своя землянка.

— Далеко?

— Нет.

— Можно, я пойду с тобой?

Он услышал свой голос, изменившийся до неузнаваемости, который вопреки его воле сказал:

— Да.

Они шли молча. Он думал об отце и о своем обещании никогда никому не показывать землянку… Наверное, она угадала его мысли и тихо сказала:

— Не бойся. Я никому не скажу.

— А я и не боюсь. Я ничего не боюсь.

Она улыбнулась:

— Дай мне тогда руку.

Он почувствовал ее маленькую руку в своей — холодную, худенькую. И непроизвольно сжал ее.

— Как тебя зовут?

— Ян Твардовский.

— Янек, — сказала она, — Янек… Красивое имя. Можно, я буду тебя так называть?

— Да.

Они пришли. Он отбросил ветки и помог ей спуститься. Она села на матрас и посмотрела вокруг.

— Хорошая землянка. Намного лучше, чем у Черва.

— Мы вырыли ее вместе с отцом.

Он сел рядом с ней. Она прижалась к нему и больше ничего не говорила. Они долго сидели и молчали… Потом она вздохнула, расстегнула пуговицу своей шинели и смиренно сказала:

— Ты хочешь?

— Нет, нет. Вот так, сразу…

Она снова прижалась к нему.

— Просто если ты хочешь, — прошептала она. — Мне все равно. Я привыкла.

— Я не хочу!

— Как хочешь. Я уже привыкла. Вначале было очень больно. Но сейчас я привыкла и ничего не чувствую.

12

На рассвете она осторожно разбудила его.

— Я ухожу.

— Останься.

— Нет, я обещала Черву. Мне нужно вернуться в город.

— Это обязательно?

— Черв думает, что немцы будут прочесывать лес.

— Ну и что?

— Мне нужно сходить к солдатам…

— Они ничего не скажут.

— Скажут. Люди всегда все рассказывают, нужно только уметь слушать.

Ее голос звучал смиренно и печально. В темноте Янек не видел ее лица.

— Ты вернешься?

— Да.

— Дорогу найдешь?

— Конечно. Не бойся…

Она обняла его и долго сидела, прижав лицо к его шее.

— Спи.

— Возвращайся скорее.

— Как только все закончу.

Она ушла. Он пытался уснуть, но всякий раз, закрывая глаза, слышал в темноте голос Зоси: «Как только все закончу…» Он оделся и вышел из землянки. Погода была прекрасная, по голубому небу быстро плыли облака, с ними хотелось играть. Сунув руки в карманы и насвистывая, он пошел в лес, не разбирая дороги. Он чувствовал себя как дома: лес больше не пугал его. Раньше за каждым деревом ему мерещился враг; а теперь, наоборот, Янека окружало множество друзей. Шорох веток дышал почти отеческой нежностью. Ему вспомнилась фраза, сказанная однажды старшим Зборовским: «Свобода — дитя лесов. Здесь она родилась и здесь же прячется, когда приходится худо».

Часто, бывало, опирался он рукой о твердую надежную кору дерева и смотрел на него с благодарностью. Он даже подружился с одним древним дубом — наверняка самым красивым и самым могучим во всем лесу, что раскидывал над Янеком свои ветки, словно оберегающие крылья. Старый дуб беспрестанно шептал и бормотал, и Янек пытался понять, что он хочет ему сказать; в минуты наивности, которых немного стыдился, он ждал даже, что дуб заговорит с ним человеческим голосом. Он прекрасно знал, что это ребячество, недостойное партизана, но порой не мог удержаться и прижимался к старому дереву, и ждал, и слушал, и надеялся.

Однако Янек сознавал, что его отец мертв. Партизаны с явным смущением избегали этой темы, и он все понимал. Он не задавал им вопросов. «Зеленые» никогда не говорили о своих семьях, и он старался поступать так же. Об этом нельзя было думать. Он старался казаться бесстрастным, стойким и мужественным: старался быть мужчиной. Но это очень трудно. Возможно, он был еще слишком молод, или, возможно, просто пока еще никого не убил. Он по-прежнему внезапно вскакивал на матрасе, прислушивался к шуму шагов и неожиданно понимал, что его отец вернулся. Выбегал наружу, но там никого не было, только трещала ветка. Однажды братья Зборовские принесли ему весточку от матери: она жива, только немного болеет, о ней заботятся друзья, не стоит волноваться. Он часто думал о том, что сказал ему отец, когда они виделись в последний раз, и в голове крутилась фраза «ничто важное не умирает»; она слышалась ему даже в извечном шорохе леса. Учитывая, сколько людей ежедневно погибало, фраза звучала довольно странно.

Янек пришел на развалины старой мельницы, в место под названием «Отдых рыцаря»; мельницу построили в эпоху литовских королей; теперь от нее почти ничего не осталось — полуразрушенные стены да поросшие мхом обломки колеса на дне давно высохшего ручья, утопающие в зарослях кустарника и шелковицы. Он собрался было пойти дальше, но вдруг услышал в кустах мужской голос. Янек остановился в изумлении: ясный молодой голос читал стихи.

Я жду в своей старинной келье(Ах, сколько уже ждало до меня?),Когда напишется последняя листовка,Когда сорвут чеку с последней бомбы…

Янек сдержанно кашлянул; тотчас из кустов вышел высокий юноша и двинулся ему навстречу. Янек узнал этого молодого человека.

Его звали Добранский, Адам Добранский. Он был из отряда студентов университета Вильно, которые уже три года работали в подполье.