Бернард Ньюмен - Шпион Страница 6

Кстати, я знаю, что многие люди сомневаются, было ли “Рождественское перемирие” на самом деле. Да, было. Из всех моих военных воспоминаний этот день запомнился мне ярче всего. Похоже, движение распространилось с юга: батальон за батальоном переползал через проволочные заграждения, встречаясь с немцами на ничейной земле. Обычно офицеры были вместе со своими солдатами: конечно, так же поступили и мы с Мэйсоном, потому что такую возможность невозможно было упустить. У меня тогда состоялся очень интересный разговор с одним баварским офицером, который был отрезан от своих на Марне, но спустя неделю, в течение которой он скрывался в лесах, ему удалось ночью вернуться через французские линии к своим. Он был очень удивлен, когда я заговорил с ним по-немецки; потом он отвел меня в сторону.

— Что вы хотите, чтобы я сделал для вас? — спросил он.

— О чем это вы?

— Ну как — вы ведь немец, правда? Вы здесь занимаетесь разведкой?

Это был, пожалуй, самый лучший комплимент моему немецкому языку, которым меня удостоили. Спустя некоторое время я посмотрел на все это совсем с другой точки зрения.

Этот немец на самом деле оказался славным малым. Он даже пригласил меня выпить с ним в его блиндаже, где представил меня своим коллегам-офицерам. Он показал мне пару идей, благодаря которым можно было бы сделать жизнь в траншее более достойной для существования человека, нежели для разведения в ней крыс. Больше всего меня заинтересовал его блиндаж: он был глубоким и надежным, с двумя выходами. Он мог выдержать любой обстрел, спрятавшись в нем во время бомбардировки, из него можно было внезапно выскочить при приближении вражеской пехоты. Позже, когда у меня появилось немного влияния, я время от времени предлагал нам скопировать наши блиндажи с немецких образцов. Но тогда мне сказали, что “глубокие блиндажи плохо действуют на боевой дух; солдаты будут чувствовать себя в них в безопасности и не захотят их покидать”. Я возражал — ведь немцы всегда выходили из своих блиндажей в атаку, а разве наши солдаты хуже немецких? Но все было бесполезно. Я думаю, что это решение стоило нам как минимум четверти миллиона совершенно бесполезных потерь.

Поздно вечером солдаты начали возвращаться в свои окопы. Я пожал руку баварцу, договорившись с ним, что ни мы, ни они не будут стрелять этой ночью. Мы обменялись визитными карточками и пообещали друг другу встретиться, когда война закончится. В 1920 году я действительно приехал к нему домой. Его мать показала мне два документа. Первым было письмо, датированное Рождеством 1914 года, где рассказывалось о встрече со мной на ничейной земле. Вторым была телеграмма из немецкого Военного министерства, сообщавшая об его гибели в бою 26 декабря 1914 год. Я вспомнил, как в тот день один из наших снайперов хвастался, что застрелил немецкого офицера. Такова война!

Но я отклонился от темы. Итак, мне предстояло вернуться в свои окопы. Тут я нашел нашего полковника с таким багровым лицом, какое я вообще не мог бы себе представить. Его усы и подбородок приняли от ярости совершенно невероятные формы. Я часто спрашиваю себя, не послужил ли мой полковник прототипом для героя карикатур господина Генри М. Бэйтмена. Тут мне досталось. Очевидно, я был первым офицером батальона, который выкарабкался из траншеи — вместо того, чтобы стрелять в неприятеля. Мне угрожали военным трибуналом, адом и вечным проклятием. Меня это не особенно беспокоило. Полковник уж никак не был в моих глазах ангелом, контролировавшим вход в преисподнюю. А что касается трибунала — ну что ж, тогда ему пришлось бы отправить под суд половину младших офицеров британского Экспедиционного корпуса. Как бы то ни было, он дал мне понять, что я ему совсем не нравлюсь. Мне пришлось стоять по стойке “смирно” и добавлять ”сэр” в конце каждого предложения, но я надеялся, что мне удалось создать в его глазах впечатление, что я добровольно смиряюсь со всем его гневом.

Мы с Мэйсоном делились сочувствием друг с другом всю эту ночь.

— Это становится невозможным, — сказал он. — Что-то должно произойти, или мне самому придется предпринять решительные действия. Какое мне светит наказание, если я съезжу в нос адъютанту?

— О, нет, лучше ударь полковника, — предложил я. — Они тебя все равно не расстреляют больше одного раза. Уж лучше бы я разъезжал на старом велосипеде, чем это…

— Только представлю, что я ушел из Министерства иностранных дел ради того, чтобы получать мелкие приказы от этих тупых выскочек, — пожаловался Мэйсон. — Теперь у меня была бы приличная работа. Вот Эмерсона послали в Румынию, чтобы он попытался втянуть ее в войну на нашей стороне. Вместо того чтобы заниматься высокой политикой, общаться с ведущими фигурами мировой истории, я оказался по колено в грязи, получаю приказы от людей, напоминающих мне червей, которые водятся в спелой горгонзоле! Я сыт по горло. О, Боже, сколько мне еще это терпеть, сколько?

Но наше избавление настало раньше, чем мы думали. И уж никак мы не могли предположить, в какой форме оно произойдет. 28 декабря нас отвели с передовой на постой. С нами был священник по имени Ноэль, один из тех энергичных людей, которые никогда не устают и не могут себе даже представить, что другие могут уставать. Но у него было золотое сердце, и мы простили ему его энергию, как и он, как мы надеялись, простил нам наш лексикон. Мы были очень разочарованы тем, как провели Рождество, как он предполагал (Рождественское перемирие он пропустил), потому почему бы нам вместо этого не встретить весело Новый год? Для солдат должен был быть устроен праздничный ужин — он купил трех свиней. (“К чему было беспокоиться? — спрашивал Мэйсон. — Почему бы не заколоть полковника?). Потом он снял у местного отделения Ассоциации молодых христиан маленький пансион для последующего концерта. Меня выбрали для исполнения главных ролей. Конечно, я согласился: Бог знает, у нас там было мало возможностей поразвлекаться. И если люди отдавали мне лучшее, что они могли, то я хотел бы тоже порадовать их тем, что умел делать.

В домик набилось почти на сотню человек больше, чем он мог бы вместить. В передних рядах сидели офицеры, даже полковник был похож на нормального человека. С ним были гости — штабники из бригады и дивизии и офицеры других дивизионных частей. Не было ни одного батальона, из которого не набралось бы артистов; у нас было двое достаточно хороших певцов, музыкант, игравший на гармонике-концертино, и ординарец, неожиданно проявивший свои таланты акробата — “человека-змеи”! У нас было полдюжины комедиантов. Самым большим успехом пользовался сержант, переодетый женщиной и исполнивший одну из песен Мэри Ллойд, и добавивший несколько куплетов, которые бы заставили Мэри покраснеть. Я сыграл несколько комических скетчей, которые приняли “на ура”, В одном из них я пародировал манеры полкового главного сержанта, и дом едва не завалился от смеха.

Во втором отделении я играл уже в серьезном скетче — мне даже кажется, что сюжет написал сам капеллан Ноэль. Мне, во всяком случае, пришлось переработать этот сюжет, чтобы он стал пригодным к исполнению на сцене. Я играл немецкого офицера, а Мэйсон — английского офицера, взятого немцами в плен. В пьесе были неплохие тексты и одна хорошая ситуация, так что я вложил в свои игру все, что умел. В конце представления командир дивизии вызвал меня к себе и похвалил. Он даже вспомнил, что видел меня на сцене в моем последнем спектакле в театре ”Ройалти”. Я заметил, как рассматривал меня наш полковник: для него актер был лишь немногим лучше обычного бродяги, но раз его хвалит сам командир дивизии…

Рядом с командиром стоял полковник с красными петлицами Генерального штаба. Я его не знал, но он поманил меня рукой.

— Вы так хорошо говорили по-немецки. Вы всегда так говорите или просто вызубрили текст для спектакля? — спросил он.

Я с уверенностью смог убедить его, что я вполне свободно владею немецким языком, я объяснил и причину этого.

— Хорошо, — сказал он. — Завтра явитесь ко мне в штаб дивизии.

— Слушаюсь, сэр. А в котором часу?

— О, ну, давайте к ленчу?

Вы можете не сомневаться, что мы с Мэйсоном проговорили всю эту ночь в том маленьком одноэтажном домике, назначенном нам для постоя.

Когда я прибыл в штаб дивизии, то вдруг понял, что не знаю, к кому именно мне следует обратиться. Несколько вежливых слов, с которыми я обратился к ординарцу, прояснили ситуацию.

— О, это был полковник Хилтон, сэр. Он старший штабной офицер дивизии. Сменил на этом посту половника Майлза, который месяц назад получил под свое командование бригаду. Отличный офицер, но с жестким характером, этот полковник Хилтон.

Час спустя я согласился с этой оценкой. За ленчем мы говорили обо всем, кроме войны. Потом мы отправились в его кабинет.